Путешествие одиннадцатое

— Дак я… не люблю детей… — промямлил я.

Хозяин застыл.

— He любишь? — повторил он за мной. — Ай, жалость. Огорчил ты меня, сударь… Чем же ты займешься? У меня только малышки — слабость это моя, знаешь… Аль попробуешь теленочка?

Он вынул из шкафа очень симпатичного пластикового теленка, слегка сжал его, и тот тревожно замычал. Куда мне было деваться? He желая выдать себя, я разрубил несчастное животное, изрядно при этом устав. Тем временем хозяин разделался с обеими куклами и, отложив инструмент, который называл костоломкой, спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно не получал такого удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Вотрокалии. Утром, после завтрака, состоявшего из кипящего масла, хозяин отправлялся на работу, а его жена что-то остервенело пилила в спальне — мне кажется, телят, но поручиться не могу. Ошалевая от этого блеянья, визга, грохота, я уходил в город. Занятия его жителей были несколько монотонны. Четвертование, сажание на кол, сожжение, рубка — в центре города находился луна-парк с павильонами, где можно было купить изысканнейшие инструменты. Через несколько дней я не мог смотреть даже на собственный перочинный ножик. К вечеру я изнывал от голода и, как только темнело, отправлялся куда-нибудь в предместья, чтобы поспешно проглотить в кустах сардины и бисквиты. Ничего удивительного, что при таком питании мне все время приходилось сдерживать икоту, которая была для меня смертельно опасной. На третий день мы пошли в театр. Давали пьесу под названием «Карбезаврий». Это была история молодого красивого робота, которого беспощадно преследовали люди, то есть липняки. Они поливали его водой, сыпали ему в масло песок, развинчивали винты, так что он все время падал, и т. п. Зал гневно позвякивал. Во втором акте появился посланец Калькулятора, молодой робот был спасен, в третьем акте детально показывалась судьба людей, как нетрудно догадаться, не слишком лучезарная.

От скуки я рылся в домашней библиотеке моих хозяев, но в ней не было ничего интересного: несколько жалких перепечаток мемуаров маркиза де Сада, а кроме них одни лишь брошюрки, такие, как «Распознавание липняков», из которой я запомнил несколько отрывков. «Липняк, — начинался текст, — весьма мягок, консистенцией похож на вареник… Глаза его — туповатые, водянистые есть образы гнусности душевной. Лик резиноподобный…» и так далее на все сто без малого страниц.

В субботу к нам приходили городские нотабли — мастер цеха жестянщиков, заместитель городского оружейника, цеховой старшина, два протократа, один альтимуртан. Увы, я не мог разобраться, что это за профессии, так как говорилось главным образом об изящных искусствах, о театре, о совершенном функционировании Его Индуктивности; дамы немножко сплетничали. Здесь я узнал о ставшем в высших сферах притчей во языцех кутиле и шалопае, некоем Подуксте, который вел разгульную жизнь, окружал себя роями электрических вакханок, буквально осыпая их самыми дорогими катушками и лампами. Но мой хозяин не особенно возмущался, когда я заговаривал о Подуксте.

— Молодая сталь, молодой ток, — ворчал он добродушно. — Подржавеет, реостаты жирком покроются, по-другому заживет…

Одна пышнявка, которая бывала у нас довольно редко, по совершенно непонятной причине облюбовала меня и однажды, после очередного кубка масла, шепнула:

— Красавчик. Хочешь меня? Сбегим ко мне, дома поэлектризуемся…

Я притворился, что внезапное искрение катода не позволило мне услышать ее слов.

Вообще мои хозяева жили дружно, но однажды я невольно стал свидетелем скандала: супруга орала что-то в том смысле, чтобы он превратился в лом, он, как и полагается мужу, не отвечал.

Бывал у нас также популярный электромастер, который руководил городской клиникой. Он изредка рассказывал о своих пациентах. От него я узнал, что роботы иногда сходят с ума, и наиболее серьезной из маний было их убеждение, что они — люди. И даже, — как я догадался из его слов, хотя он и не сказал этого ясно, — число таких сумасшедших в последнее время значительно увеличилось.