Путешествие по арабским странам

Офицер снова ушел. Солдат принес тарелку с бутербродами, но жидкого — ничего. У фоторепортера из Южной Германии, сына некогда известного профессора философии Кельнского университета, с тех пор, как он услышал о смерти двух знакомых журналистов, был запуганный и растерянный вид. Он вдруг высчитал, что вполне успеет к следующему выпуску своей газеты, если согласится отправиться на Кипр и оттуда полетит дальше. Он отделился от группы. День уже клонился к вечеру, когда офицер — на этот раз он напоминал воздушный шар, из которого выпустили воздух, — пришел наконец в третий раз и сказал:

— Все в порядке. Можете возвращаться, но только сегодня же вечером. Где ваша лодка?

— В порту.

Их отвезли на грузовике на берег озера, уже погрузившегося во тьму. Катер исчез. Тяжелый танк осветил берег, прошел даже от одного мола до другого, освещая все вокруг, — ничего! Лодочники-египтяне, утром пережившие обстрел и видевшие убитую женщину, до наступления темноты ожидали своих пассажиров, но, не зная, что случилось с ними, под покровом ночи ушли, чтобы спастись, и, вернувшись в Эль-Матарию, рассказать об ужасах этого дня.

Корреспонденты снова стояли на молу, на этот раз в полной темноте.

— Мне все это не нравится, — сказала канадская журналистка.

— Если они снова обстреляют лодку и убьют нас, они скажут, как сказали сегодня нам, что в нас стреляли египтяне.

— Пока что нам не на чем плыть, — резонно возразил другой.

К Петеру подошел английский часовой, спросил, кто он и что он думает обо всей этой «story»[56] в Египте.

— Война не выход из положения, — ответил Петер.

— Я был студентом, — сказал юноша. — Здесь я уже неделю и уехал бы завтра, если бы мог. По мне, пусть Суэцкий канал остается у египтян. Какое мне до этого дело?

Арабский журналист раздобыл маленькую лодку. Рыбак согласился перевезти семнадцать человек и сам рассадил их по местам. Большинство сидели, прикорнув, у бортов. Светила луна. За лодкой тянулся серебристый след.

Прощай, Египет!

Петер Борхард хотел уехать из Египта. Война уже кончилась, но мир еще не наступил. Школы, университеты и музеи по-прежнему были закрыты. В Порт-Саиде и в Синайской пустыне стояли иностранные войска. Суэцкий канал все еще был блокирован.

Артисты ансамбля народного творчества разъехались, и никто не знал, когда возобновятся репетиции. Тень войны продолжала витать над страной. На шоссе, ведущем в Исмаилию, валялись обломки разбомбленных и сгоревших автомобилей, радиовышка висела в воздухе, будто в нее попала молния, на аэродроме вблизи канала лежали останки самолетов, черные, наполовину обугленные, как большие мертвые птицы. На площадях и оживленных улицах продолжались военные занятия. На мостах сидели, стояли или шагали взад и вперед часовые в форме защитного цвета. Окопы все еще были заняты солдатами, по улицам разъезжали воинские грузовики, затемнение не было отменено. Швейцар дома, где жил Петер, высокий, стройный чернокожий суданец с темными глазами и ослепительно белыми зубами, в ниспадающей широкими складками галабии и по-царски роскошном головном уборе каждый день твердил, что все хорошо: «Very good![57]».

Потом, засмеявшись, он обычно добавлял:

«Инглезе плохо, very bad[58]», — и печально качал головой, будто желая сказать: «Как грустно, что люди могут быть такими плохими, как англичане!»

Мимо балкона по утрам всегда проплывали лодки. Они шли вплотную к берегу, и на мачте у самой верхушки обычно сидел человек в длинных шароварах, освобождая парус. Лодки почти задевали тростник.

А однажды под вечер парусник «Гиясса» бросил якорь в прибрежном тростнике; матросы прямо на палубе разожгли небольшой костер и, потирая руки, уселись греться вокруг него. Был уже конец ноября, вечера становились прохладными, по утрам над Нилом стлался туман. Никого не беспокоило, что горит огонь, потому что уже почти наступил мир.

Но выехать из Египта было нелегко. Все еще не летали самолеты, не ходили пароходы, и только по железной дороге можно было добраться до Хартума, а оттуда по воде попасть в другие страны. Даже если бы аэродром в Каире восстановили, в Дамаск или Бейрут можно было попасть только через Стамбул или Афины, и никто не знал, сколько дней придется ждать там пересадки. Можно было еще ехать через столицу Иордании— Амман, откуда, как говорили, автобус до Дамаска идет только четыре часа. Но получение иорданской визы зависело от множества непредвиденных случайностей.

Тем не менее после неоднократных неудачных попыток Петеру в конце ноября удалось достать билет на пароход, который шел в арабские страны Передней Азии. В тот день, когда он уезжал из Каира, как будто вернулось лето. Ночь накануне была прохладной, утро — туманным, но потом прорвалось солнце, и день выдался ясный и жаркий.

Петер ехал по городу, ставшему для него почти родным. Ведь здесь он пережил дни и ночи, которым суждено было остаться в его памяти навсегда. Он ехал мимо пирамид Гизе по той же дороге через пустыню, по какой направлялся раньше в провинцию Ат-Тахрир.