Путешествие Сократеса

Ты был словно светлый лучик в ненастный день, Сократес, —

закончил он свой рассказ. — И у тебя тоже были мать и отец,

которые тебя любили.

Сергей увидел, что старик вытирает слезы, покатившиеся по его

щекам.

—

Ты плачешь, дедуля?

—

Это ничего, мой маленький Сократес, ничего — видишь, я уже

не плачу... Мне просто вспомнилась твоя мать... наша Наталья.

—

А она была красивая? — спросил Сергей.

Гершль умолк, отрешенно кивая головой, затем поднял

задумчивый взгляд на внука:

—

Для отца нет никого красивее, чем его дочь. Но с твоей

матерью мало кто мог сравниться и смышленостью, и мягким

характером. Она могла бы украсить жизнь любого мужчины-еврея,

достойного ее... если, конечно, он не возражает, что у жены на

каждое его слово есть своих два... — взгляд Гершля на мгновение

смягчился, затем старик снова погрузился в раздумья. — Не могу

тебе точно сказать, где и как она познакомилась с твоим отцом.

Помню, что я испытал, когда она привела его в наш дом,

знакомиться. Надо ж было,найти такого... мало того что не еврей,

так еще и казак, гонитель нашего народа...

—

Но ведь ты сам рассказывал, какая у них была хорошая семья,

что он любил ее! Разве не так?

—

Да, да... дело в том... дело вот в чем: чтобы выйти замуж за

твоего отца, ей пришлось отречься от нашей иудейской веры и

принять... христианство.

Гершль на мгновение умолк, чтобы его внук мог осознать всю

чудовищность этого поступка.

—

Ты хочешь сказать, что она больше с тобой не разговаривала?

—

Нет. — Гершль осекся, и по его лицу внезапно побежала

судорога.

—

Дедуля... что с тобой? Тебе нехорошо?

Гершль жестом успокоил его:

—

Нет, Сережа, это я перестал с ней разговаривать. Я сказал себе

— для меня моя дочь все равно что умерла.

Он вдруг снова залился слезами, и в этот раз уже был не в силах

сдерживать ни слез, ни слов.

—

Разве сможешь понять ты, мой маленький Сократес, как я мог

решиться на такое, — ведь я и сам этого не понимаю. Но жестокие

слова вырвались из моих уст. Я повернулся к ней спиной, раз уж

она сама, так я говорил себе, повернулась спиной к своему народу.

Я не знал и не хотел знать, как с ней можно поступить по-другому.

А Эстер, твоей бабушке, не оставалось ничего, лишь только при-

нять мою волю, хотя это сделало ее несчастной до конца ее дней.

Гершль едва находил в себе силы, чтобы продолжать рассказ.

—

Бедняжка, она так хотела поговорить со своей дочерью...

обнять ее, хотя бы разок. А мне... разве мне этого не хотелось? —

словно продолжая невидимый спор с прошлым, укоризненно

пробормотал он. На какое-то время он опять замолчал.

Когда он открыл глаза, его голос звучал устало:

—

Помню, мы с Эстер так жестоко поругались... Наталья чаписала

нам в письме, что у нас уже есть внук, Саша- Эстер умоляла меня,

чтобы позволил ей встретиться с дочерью, увидеть внука. Но я

запретил... запретил моей дорогой Эстер даже отвечать на письма

дочери.

—

Нам так и не довелось увидеть маленького Сашу, — продолжал

он. — Мы узнавали о нем, о том, как он рос, из писем Натальи. Я

не хотел даже писем ее читать... но твоя бабушка Эстер, она все

равно рассказывала мне, что в них написано. Мы так и не

свиделись с твоей матерью ни разу, не поговорили с ней... А потом

она умерла.

Гершль шумно высморкался, вытирая холодные мокрые щеки

рукавом пальто.

Тем временем посыпал легкий снежок. Они встали и продолжили

свой подъем. Гершль взял Сергея за руку и мягко произнес:

—

Но ты вот о чем должен думать, Сократес... повитуха, что

принесла тебя... Она сказала, что твоя мать видела тебя и успела

подержать тебя на руках, прежде чем умереть.

Сергей задумчиво помолчал, затем спросил:

—

А зачем ей было умирать, дедуля?

—

А зачем все люди умирают? Нам об этом знать не дано.

Гершль обнял внука за плечи, и они так и пошли дальше. Старик

молчал, а Сергей представлял себе, как он был на руках у матери

незадолго до ее смерти. Он даже не замечал, как холодно вокруг.

Теперь ему было известно, как он появился на свет и что рождение

идет рука об руку со смертью. Он чувствовал, насколько такое

может почувствовать восьмилетний мальчик, что его деду суждено

нести скорбный груз воспоминаний, подобно тому как он нес

сейчас свой саквояж, до самой смерти, которая одна только и

может освободить от всякого бремени. И все же он видел, что деду

стало легче на душе после этого разговора, и он был рад этому.

И Гершль тоже, словно проснувшись от тяжелого сна, обратился к

внуку:

— Вот такова наша с тобой жизнь, мой маленький Сократес. У

меня больше нет дочери и жены, а у тебя отца и матери. Мы

остались с тобой одни в этом мире. Пусть и жестокая это правда,

но все-таки правда. А в этой жизни, мой дорогой, одна только

правда делает человека свободным.

олодное солнце, и без того едва видное за завесой облаков,

Хуже успело спрятаться за деревьями. Наступала ночь, и,