Путешествие в глубину моей памяти через тернии сна

Раскрылась дверь ванной комнаты, и из неё вышла девушка в слегка распахнутом атласном халате. Не заметив Олега, она двумя руками схватила свои тяжёлые темные волосы и стала их крутить в косу, халат полностью раскрылся, обнажив порозовевшую наготу молодого, распаренного после ванной тела. Небольшие округлые груди особенно красиво выделялись на фоне бело-розового цвета нежной кожи. Олег почувствовал, как он начинает потеть, однако продолжал, как зачарованный, смотреть на неё, не в силах отвести взгляд. Заметив в зеркале его отражение, она смутилась, зарделась девичьим стыдом, но запахнуть халат не спешила, оставив его открытым ещё несколько мгновений, закрылась, потом повернулась к нему, строго смотря, нахмурила тонкие дужки выщипанных бровей, спросила:

– А ты тут что делаешь?

– Я пришёл за дрелью, – ответил он пропавшим голосом.

– Какой ещё такой дрелью?

– Добрый вечер, Валечка, с лёгким паром тебя! – сказал он, начиная приходить в себя.

В это время появился смущенный инженер, сделав какой-то неопределённый жест рукой, очевидно означавший крайнюю досаду.

– Я вспомнил, – перебил он. – Я отдал её Петровым, этажом ниже, у них ремонт идёт вторую неделю подряд. Послушайте, молодой человек, у меня к вам просьба: будете забирать дрель – возьмите, пожалуйста, сверло, которое я одолжил им, будьте добры занести его к нам.

– Хорошо, считайте, что оно уже почти у вас в кармане, – кивнул на прощанье Олег, обрадовавшись выходу из конфузной ситуации и пятясь назад к двери, не сводя глаз с её халата. Попрощавшись и осторожно закрыв дверь за собой, он пошёл к Петровым с лёгким туманом в голове от увиденного. У слесаря Петрова тоже пахло жареными пирожками, а глава семьи довольно-таки быстро вынес дрель, объявив при этом, что сверло он сломал и готов возместить убытки, всучив рваный рубль в руки опешившему Олегу.

Окно было открыто настежь, свежий воздух, врываясь через проём, разносил аромат цветущей на улице сирени по всей комнате. У Марата сильно болела голова, боль была настолько сильной, что мутнело в глазах, язвы на теле не проходили, несмотря на все его старанья. Он сильно мучился. «Террор, только террор, страх – вот чего боится человек, это будет тем сдерживающим фактором, который остудит горячие головы контрреволюционеров», – писал он новую статью для парижского журнала. Сильная головная боль прервала ход его мыслей, Марат отложил в сторону перо и застонал. Тюрбан, пропитанный уксусом, стал сползать с головы на глаза.

– Тебе больно?

– Ах, оставь меня, Симоне, оставь, я тебя прошу, я работаю.

– Мой дорогой друг, я не буду больше тебя беспокоить, ванна готова, ты можешь её принять когда пожелаешь, и ещё эта женщина, нормандка, она просится на рандеву с тобой, настырная очень, не нравится она мне.

– Пусть придёт в ванную, я её там приму. Ах, всё тело болит, проклятая зараза, не проходит, – пожаловался он.

Спасаясь от вечных врагов в парижских катакомбах, живя в трущобах Лондона, чтобы безвозмездно лечить бедных, Марат подцепил неизлечимую болезнь, его тело было покрыто многочисленными язвами. Подсыхая, они причиняли ему нестерпимую боль с зудом. Будучи сам врачом, причём довольно известным в определённых аристократических кругах доктором, он занимался самолечением и принимал щелочные ванны в сочетании с морской солью у себя на дому, они были малоэффективны и лишь временно успокаивали истощающий нервы зуд. Иногда он сидел там часами, это его немного успокаивало. Положив кусок доски поперёк ванны, он писал свои знаменитые статьи в газету Ami du peuple («Друг народа»), которую сам же издавал и редактировал, один в трёх лицах, это была его газета, это она распространяла революционные мысли, она была мозгом революции, её сердцем и душой. «Со страниц газеты раздавались призывы к террору. Возможно, потребуется отрубить пять-шесть тысяч голов, но если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты!» – взывал он. Сын сардинца и швейцарки Марат унаследовал от родителей живость ума и холодную расчётливость, что и помогло безызвестному провинциалу вскарабкаться до самых высоких эшелонов революционной власти. Сейчас он пребывал в эйфории, сбылась наконец его заветная мечта о революции, и он, Марат, стал её великим мужем, его уважают, его слушают, его цитируют, ему подчиняются, газета продается нарасхват, её читают, пересказывают, перепечатывают, переписывают, он властелин умов, он ими управляет, он – и больше никто, вы слышите – это я, только я. Ах, эта болезнь, проклятая болезнь, это божье проклятие, слишком много пролито крови, невинной крови, детской крови. Неужели я так и умру в страданиях, да какая разница – мы все умираем страдая, со стоном. Но не сейчас, Боже, только не сейчас, когда столько не сделано и так много ещё можно сделать ради народа, ради его светлого будущего, и если мне надо будет перешагнуть через трупы врагов народа, я сделаю это, не сомневаясь ни минуты, ничто меня не остановит, ничто, вы слышите?

– Жан-Поль, очнись, милый, ты опять стонал, ты видел сон, тебе опять приснился кошмар.