Путешествие в Россию

Я потрясен и напуган. Яркие краски ослепили меня. Шум оглушил, лихорадочность движений смутила. Этот театр уже не выявляет мир, он сам есть другой мир. Актеры больше не исполнители ролей, они несут на себе проклятье. Они говорят голосами, каких я ни в одном театре мира не слышал, они поют с неистовством отчаяния, танцуя, они напоминают вакханок или хасидов, их диалоги подобны молитвам иудеев в талесе во время Йом-кипура, громким оскорблениям банды Кораха[43], их движения – как ритуал и как безумие, сцены не спланированы и не нарисованы, они – греза. Мне нужен целый вечер, чтобы уши привыкли к громким звукам, а глаза – освоились в ослепительном свете: я пока не могу провести границу между намеренным преувеличением и естественным (или неестественным) экстазом. Любой масштаб, привнесенный с Запада, в этом театре не годится. Это меня радует, но не помогает.

Мне нужно время, чтобы привыкнуть к еврейскому театру, его напряжение, которое не выдерживает больше никакого усиления, которое чувствовалось с первого слова в первой сцене – и до последнего слова пьесы, которое чувствовалось еще в вестибюле, в афишах, на лестнице и на стенах. Мне казалось, что евреи, которые тут изображены, люди более восточные, чем те, что встречаются мне обыкновенно, более горячие, более взрослые, из других мест. Буйная жестикуляция актеров превосходила всякое представление о баснословной живости евреев. Передо мной были евреи более горячей крови, более еврейские евреи. Их страстность была на несколько градусов страстнее обычной, даже печаль у них обретала личину дикости, скорбь была фанатична, радость превращалась в экстаз. Что-то вроде дионисийских евреев.

Только установив всё это и попытавшись перенестись в возвышенную атмосферу театра, я приступил к наслаждению критического восприятия.

Мне казалось, что в Московском еврейском театре обнажился мир, который я подспудно ощущал за сценой, тогда, пятнадцать лет назад в Леопольдштадте, когда смотрел трагедию с песнями и танцами. Мне казалось, что старые оперетты наконец-то обрели смысл и им не приходится больше оправдывать свое существование песнями. Их «переработали», написали новые тексты для старых песен (впрочем, не все новые тексты лучше старых), трагедии и комедии актуализировали – и, наверное, у тех, кто обновлял и переделывал, вовсе не было намерения сделать еврейские пьесы «более исконными» и под предлогом театрального действа, каковым они являлись, подчинить их этому действу. Нет, у меня такое впечатление, что превращение случайного в судьбоносное произошло неосознанно и что это деяние евреев нового поколения, совершенное отдельными его представителями (Грановский, художник Альтман и потрясающий актер Михоэлс). Я намеренно не пытаюсь связывать это поколение евреев с русской революцией, скажем, объяснять их действия исходя из нее. Но для меня неоспоримо, что без великой русской революции Московский еврейский театр был бы невозможен.

Этот театр настолько ловко использовал традиции старого еврейского театра, что выглядит почти как протест против традиции. Но пойти дальше ему было нельзя.

В конце концов, любое новшество в искусстве выглядит как протест против традиции и тем не менее является ее продолжением. Однако Московский еврейский театр иногда нарушает закон, позволяющий потомкам становиться оппозицией, не создавая оппозиции. Там, где еврейский театр осознанно переходит от сотворенного им протеста к риторическому, для него начинается свобода перерасти в то свойство, которое по праву называется «хуцпе».

Я заметил это «хуцпе» и попробовал его себе объяснить. Его следует приписать влиянию сопутствующего революции явления, которое я обозначил бы как «инфантильное ниспровержение храмов». Это проявление наивного и неуверенного рационализма, который, вместо того чтобы молчаливо отвергать, шумно поносит. Он сопровождает всякую революцию и порочит любой естественный, священный порыв угнетенного человека к свободному столкновению с неизвестными, скажем, метафизическими силами. Этот смехотворный рационализм, который указал России на Дарвина, оказывает влияние и на еврейский театр – который в остальном не без критики противостоит смехотворным явлениям, сопровождающим русскую революцию. Напротив: еврейский театр в Москве – это единственное место, где еврейская ирония с присущим ей здравомыслием торжествует над цензурируемым и даже предписываемым «революционным» пафосом. В еврейском театре господствует критический дар, в котором так остро нуждаются и который столь напрасно ищут государственные образовательные учреждения Советов. Однако ирония, которая по отношению к Наркомпросу еще может быть действенной, до смешного бессильна, если направлена против Талмуда. Следы напрасного стремления Советов превратить евреев в национальное меньшинство без религии, как это сделали с калмыками, ощущается и в еврейском театре.