Путешествие в Россию

Вечером на сцене всё произносили быстро. Играли оперетту. Одну из оперетт еврейского театра нашего детства, которые именовались «трагедии с пением и танцами». Название никогда не казалось мне смешным. Я не видел в нем никакого противоречия, хотя об античной трагедии при этом не вспоминал. Достаточно было подумать о еврейских буднях, представлявших собой трагедию с пением и танцами. Этих оперетт я повидал немало, они были пошлые, плаксивые и всё же правдивые. Проблематика подавалась в лоб, действие выглядело случайным, герои казались типичными только внешне, а ситуации – надуманными и создавались только ради песен, характеризовавших героев. Но песни, собственно, и составляли художественную ценность еврейского театра: в основном народные, с восточными или славянскими мелодиями, исполняемые певцами, которые петь нигде не учились; их пели скорее сердцем, чем глоткой, а в конце повторяли хором. Тексты этих баллад собирали воедино драматическое действие, которое само по себе выглядело беспомощно дилетантским. Мелодия звучала за текстом, а не шла рядом с ним. Из нее самой исходили слова и события. За нею грезилась великая судьба, малой частью которой они были. За нею простирался мир, бескрайний, наполненный и призрачный, и все знали, что мир этот – трагедия, наметившаяся на сцене в виде танца и пения, но еще не обнаружившая своей закулисной сути. А за примитивной сценографией стояло высокое трагическое искусство, которое ее и оправдывало.

В последующие годы я еще три-четыре раза видел труппы еврейских гастролеров в западных городах. Мне было жаль, что Европа грозит вобрать в себя еврейский театр. Жаль, что он пал жертвой европейского размежевания драматических жанров. Что он имел амбиции ставить «чистую трагедию», а западный театр был преисполнен решимости делать так же – не следуя западным традициям. Тот факт, что Шолома Аша[39] можно было играть на немецких сценах практически без изменений и без сглаживаний, был для меня свидетельством упадка еврейского театра, а не его триумфа, как это провозглашали. Я всегда был убежден, что Аш – это еврейский Зудерман[40]. То, что цивилизованный на западный лад, утративший глубину, разбавленный слой еврейских мигрантов видел удовлетворение своих европейских амбиций в создании «современной» еврейской пьесы, построенной по лекалам западной драматургии, казалось мне столь же нелепым, как детская радость наивных сионистов по поводу меткой стрельбы палестинских стрелков и всей той воинственной чуши, которую называют «возрождением еврейской нации».

Я не понимал этих амбиций, подававшихся как национальные, а на деле цивилизационных. Отчего не «трагедия с песнями и танцами»? Отчего не грубые, желтые, оттиснутые ручным печатным станком, но броские театральные афиши? Почему плохо, когда начало спектакля запаздывает, а гардероб и грудные младенцы – в зрительном зале, почему плохо, когда антракты длятся до бесконечности? С чего вдруг понадобилась эта солидная европейская надежность, cоблюдение полицейского часа, запрет на ношение шляп в зрительном зале, курение и поедание апельсинов?

Только раз – в Париже – я видел по-восточному безалаберный театр прежнего образца, в еврейском квартале. Они давали всего несколько представлений. То был бедный бродячий театр. Пелись песни, которые я слышал в Леопольдштадте за пятнадцать лет до того. Они давали трагедии с песнями и танцами, публика прерывала актеров посреди выступления, один актер вышел, отогнал в сторону остальных, выступил с речью, потом спектакль продолжился, места были без номеров, в гардеробе стояли коляски, в зрительном зале плакали младенцы.

Через несколько недель в Париж прибыла «Габима»[41]. Этого театра на иврите я никогда не видел. Если из четырнадцати миллионов евреев дай бог три миллиона понимают иврит, а эти три рассеяны по всему миру, то я отказываюсь понимать, зачем нужен такой театр. Многие знатоки «Габимой» восхищались. Роскошью можно восхищаться, это я понимаю. В том числе артистизмом. Но художественным является только то, что необходимо.

Весной 1926 я посетил еврейский идишский театр в Москве. После первого акта господин Грановский[42] пригласил меня на чай. (Антракты в русских театрах длятся, к счастью, столько, что можно успеть попить чаю.) Я был тогда не в состоянии сформулировать свои впечатления. Если бы приличия позволили мне говорить откровенно и не диктовали необходимость говорить любезности, я бы выразился так: