Путешествие в Россию

С неподдельным ужасом думаю я о знаменитом театре Мейерхольда – имея в виду зрительный зал. Политический и художественный почерк Мейерхольда отчетливее проявляется в оформлении зрительного зала, нежели в революционной режиссуре, с помощью которой драматургия мейерхольдизируется. Этот Мейерхольд, машинист на локомотиве времени, с успехом делает ставку на неудобство для зрителя. Театр, – говорит он себе, – больше не жертвенник для поклонения далекому от повседневности искусству и не место для вечерних услад, где можно развеяться: это пропагандистский форум политического действия, пространство для народа. Поэтому он составляет в ряд узкие стулья, создавая полную противоположность моим представлениям – я, например, мечтал, чтобы все участники народного собрания сидели в удобных креслах. Мейерхольду наплевать на ложи, и его отвращение к традиционному буржуазному «наслаждению» искусством столь велико, что у него в театре участие в спектакле может превратиться в истязание. Зрительный зал безобразен, гол и холоден (тогда как в вестибюле тепло), чтобы подчеркнуть его полную идентичность с дворцом спорта. Дело не в отоплении, а в принципе.

Театр Мейерхольда живет за счет государства, контрамарок и платных мест. Каждый иностранец, приезжающий в Москву, идет к Мейерхольду. Утверждают, что он является представителем революционной драматургии. Пролетариат получает контрамарки, иностранцы платят, буржуа тоже. В дни премьер ничто не препятствует свершению так называемого «общественного события». На премьеру идут снобы – уже существует снобизм нового типа – критики и богатые граждане, а также государственные представители народного образования. Можно, таким образом, увидеть зачатки своего рода нового «общества». Только у Мейерхольда водится «премьерное настроение», со всеми сопутствующими явлениями, c услужливыми, фальшивыми улыбками добрых знакомых, с рукопожатиями, обменом мнениями, даже с каким-то подобием закулисных сплетен в отсутствие кулис – ведь кулисы ликвидированы или сильно редуцированы. Обсуждают наряды госпожи Мейерхольд (она актриса)[37], стоимость спектаклей, существуют разительные отличия в расходах, как в случае с последней грандиозной постановкой «Ревизора», о которой я еще расскажу. Мейерхольд – это то, чем в Берлине был некогда Райнхардт. На премьеру к Мейерхольду приходят люди, считающие, что в этом что-то есть. Они мирятся со сдвинутыми стульями, с холодом, бродят по вестибюлю, хотя он очень узкий. В конце на поклоны выходит сам Мейерхольд, в нарочито желтом спортивном костюме, своего рода идейном наряде.

Люди, интересующиеся Мейерхольдом – о горькая правда! – это интеллигенция, в том числе Луначарский. Пролетариату приходится выдавать контрамарки. Его эксперименты мало интересуют. У него слишком здоровый революционный инстинкт.

Но что несет с собой интеллектуально-революционный театр? Разве что оппозиционный импульс.

Боженька в России Frankfurter Zeitung, 20.2.1927

Боженька инкогнито идет по улицам русских городов, избавленный ото всех обременительных задач, которыми отягощала его прежняя государственная религия, наделенный законодательно закрепленной обязанностью не вмешиваться в политику, рассматриваемый государственными мужами как нечто несуществующее, недостойное конкуренции. Его именем больше не устраивают погромов, не приводят к присяге солдат. Ему не нужно больше принимать полицейские меры земной природы. Бог на каникулах.

За гром, молнию и град он больше не отвечает. Ему нет нужды подстраиваться к земным понятиям справедливости и несправедливости. Он не ссужает больше свое имя для защиты великих, колокольному звону внимает вполуха, браки на небесах не заключает – для надежности люди скрепляют их в загсах.

Боженька живет в старинных оборотах речи, в испуганных восклицаниях женщин, в заверениях лгущих нэпманов, во всевозможных бездумно произносимых клятвах, которые в суде ничего не будут стоить, взывать к Богу бессмысленно.

Большая часть его функций перешла Коммунистической партии и ко множеству мелких божков. Человек одиноко ступает по своей земле, ему может встретиться всё что угодно, но с ним больше ничего не может случиться. Дар всевидения и всезнания взяла на себя государственная полиция. Богу остались лишь cобственные непознаваемые мысли, управление неизмеримым и сохранение вечного. Однако руководство бренным больше не находится в его руках. Когда в России ему необходимо о чем-то заявить, он честно признается, что рад.