Путешествие в Россию

«Скажите, пожалуйста, – обратился ко мне один мужчина, – как образованный человек может верить в бога?» «С гордостью заявляем, что мы сознательные атеисты», – сказал мне крупный госчиновник. «Этот дяденька до сих пор верит в бога!» – так представила меня одна мать своему двенадцатилетнему сыну. У нее был граммофон, и тихими вечерами она слушала вальсы Штраусса. «Небо – это голубой воздух, – говорит мальчик. – Где там бог сядет?» «Бог нас на коленях о Яве (сорт сигарет) молил…» – пишет современный лирик, воспевающий сигареты. «Когда умер Ленин, – рассказывал мне убежденный коммунист, – я не пошел смотреть на тело. Я не испытываю почтения к мертвым, оставляю это верующим». «Мы воспитываем в человеке самостоятельность, – заявляет рабочий, – поэтому изгнали бога». «Мы строим электрифицированную железную дорогу. Ее можно видеть своими глазами, – сказал мне в Баку инженер. – А бог хоть одну дорогу построил?» Человек верит тому, что видит, слышит и ощущает. Бог там, где он появляется в литературе, – это licentia poetica[38], а у Достоевского, к примеру, это прямое следствие эпилепсии.

Что богу еще положено делать? Он выходит на прогулку, неопознанный пожилой господин, одетый по-иностранному. Корреспондент встречается с ним на тихой улочке после дождя, щербатый булыжник блестит, кругом лужи. На востоке бугрится вечерняя радуга. На западе садится солнце.

«Я был сегодня в Институте культурных связей с заграницей, – говорит бог. – Они завезли туда молоко. Я должен был осмотреть Кремль, Мне показали опустошенные церкви. Переводчик-англичанин Мне всё перевел. Меня не интересовали архитектурные стили и гробницы мертвых царей. Я наверняка казался людям очень смешным. Зудела муха, зеленая испанская муха жужжала в помещении. „Переведите Мне, – сказал Я переводчику, – что говорит муха. „Тупой американец“, – сказал переводчик по-русски. Мне же ответил: „Наука у нас еще до этого не дошла. Языка мух мы не знаем“. У экскурсовода на усах повисли хлебные крошки. „Вы ведь только что позавтракали“, – сказал Я. Переводчик перевел. Понимаете, Я всегда интересуюсь разными мелочами. Мне показывали мавзолей Ленина, а там у входа валялся ржавый гвоздь. Я поднял его и спросил: „Как вы думаете, откуда здесь гвоздь?“ А они не знали, что ответить. Я вхожу в церковь, даю нищему милостыню, чтобы не бросаться в глаза. Верующие поют очень красиво. У попа густой, красивый бас. Я вижу ступню мужчины, стоящего на коленях и дырку у него в подошве. „На каких дорогах он протер дыру?“ – спрашиваю Я у спутника. Тот не знает.

Я знаю, как возникает молния, я этого никогда и не скрывал. Но люди по-прежнему ничего не знают о мелочах, вот в чем дело, хотя они больше в Меня не верят. Что до Меня, то вы не поверите, но Я исключительно рад, что Меня освободили от всего этого, от государства, власти, промышленности, политики. Мне более не доверяют здоровье вышестоящих, нравственность детей, коалицию генералитета и химию. Я больше не благословляю противогазы, и даже белогвардейцы поняли, что Я им уже не помогу. Я живу в „Савое“, плачу двадцать рублей в день и позволяю утверждать, что Меня нет. Теперь направляюсь в театр Мейерхольда, там дают пьесу с клеветой на Меня. А Мне уже не нужно никого карать, вы не поверите, какой приятный вечер Меня ждет!“

Спустился вечер, бог свистнул извозчика и долго с ним торговался.

– Сколько узлов у тебя на кнуте? – спросил бог.

– Господин, мне не до таких мелочей, – ответил кучер. – Бог его знает.

Корреспондент написал у себя в дневнике: „Сегодня беседовал с боженькой. Он живет в России как у Христа за пазухой“».

Московский еврейский театр

Впервые я видел театр на идише лет пятнадцать назад. Он приехал из Вильны в Леопольдштадт. Отчетливо помню афиши. От рекламы других театров они отличались суровой простотой, непосредственностью, примитивной грубостью, то были случайные театральные объявления, возможно, изготовленные с помощью ручного печатного станка. На плохой, дешевой желтой бумаге, без полей, расклеенные как попало прямо на стенах, а не на специальных щитах, в грязных вонючих закоулках, они бросались в глаза и воздействовали сильнее, чем приличные афиши. Эти тексты были на языке, который часто слышался в маленьких кофейнях из уст евреев, но казался только устным, письменного образа он не имел. На афишах всё писалось латинскими буквами. Идиш напоминал пародию на немецкий. Грубый и нежный одновременно. У немецких слов были славянские уменьшительные суффиксы. При протяжном произношении они звучали смешно. При быстром казались нежными.