Путешествие в Сибирь 1845—1849

И мои глаза начинали уже смыкаться, как вдруг совсем неожиданно раздался барабанный бой, через минуту дверь юрты отворилась, и в нее кто-то крикнул, что в улусе умирает ребенок и что его хотят возвратить к жизни помощью шамана. Я изъявил желание присутствовать при этом лечении, но получил отказ. Посланный сообщил мне, однако ж, что шаман в своем обыкновенном чаровническом наряде[186] скачет и прыгает вокруг колыбели, бьет в барабан и призывает подчиненных ему духов. Часто можно было слышать, что он выходит из юрты и, несмотря на темь, бегает по степи, барабаня, свистя, крича и воя, как безумный. Вскоре к его неистовым крикам присоединился и страшный лай встревоженных им собак, и рев коров, и громоподобный топот диких табунов, в испуге рыскавших по степи. Эта отвратительная серенада, начавшаяся только что стемнело, продолжалась до полуночи[187].

На другой день рано утром я снова отправился в степь отыскивать вышеупомянутые надписи. В этот раз я нашел на одном намогильном камне несколько вырезанных фигур, но решительно отличных от приводимых Спасским, которые едва ли и отыщутся, потому что, по всей вероятности, курганы разрывали уже и при этом засыпали камни землей. Отрывать же их — потратить и времени, и денег больше, чем я могу, а потому я и повернул назад, на обыкновенную дорогу через Уйбат.

Перебравшись вброд через эту маленькую речку, я заметил, что степь начинала мало-помалу подыматься над уровнем Абакана. Скоро я взъехал на небольшую гору Ю-таг (Yy-tag), с которой открывался обширный вид на новую степь. Между множеством предметов, которые я на ней увидел, следует особенно упомянуть об одном улусе, который значительно отличался от всех, доселе мною виденных. Вместо обыкновенных берестяных юрт здесь были войлочные и несколько небольших избушек, построенных на манер русских. Кроме того, виднелось множество загородей для скота, маленьких амбаров, больших стогов сена и т.д. Удивленный такой роскошью, я начал расспрашивать моего возчика, который и сообщил мне, что этот улус — татарское зимовье, что качинские татары меняют свои жилища обыкновенно по три раза в год: весной, летом и осенью; что имеющие большие стада принуждены даже и летом несколько раз перекочевывать, тогда как бедные семейства остаются целое лето на одном месте, что многие не имеют даже и особенных весенних становищ, которые, впрочем, ничем не отличаются от летних. Как для летних, так и для весенних становищ избираются по преимуществу места с хорошими пастбищами; для зимовьев же — лесистые, близ реки или озера. Зимнее становище — как бы главная резиденция татарина: тут он живет в избе или по крайней мере в войлочной юрте; тут у него луга, иногда и пашни; тут он строит не только амбары для запасов, но и загороди для скота. В этих загородях он держит, однако ж, скот не всю зиму, а только в дурную погоду или когда выпадет слишком много снегу. Диких лошадей никогда не загоняют в загороди, они устраиваются только для одомашненных лошадей, коров, овец и коз. Рогатый скот для обезопасения от хищных зверей запирают в загороди каждую ночь.

Как я въехал в замеченное мною с горы зимовье, скот загоняли уже в загороди. Пожилой татарин пустил меня к себе на ночлег, но заснуть не было никакой возможности. Там, где собраны сотни коров, овец и коз, неизбежна музыка, от которой, как говорит Вайнемойнен, «лопаются перепонки уха, и сон бежит прочь на целые недели». По счастью, мой хозяин был из рода певцов и почти всю ночь занимал меня древними сказаниями о богатырях. Сказания эти обыкновенно поются под звуки двухструнной балалайки, но так как при такой передаче певец почти никогда не успевает докончить в одну ночь[188] и одной богатырской песни, то я и упросил старика просто рассказать мне вкратце содержание его лучших песен.