Путешествие в Сибирь 1845—1849

Что же касается, наконец, до койбалов, о которых так много спорили, то они считают себя вместе с облеченной в мифической мрак чудью древнейшими обитателями этой страны. Их составляют восемь следующих родов: большой и малый Байгадо (Бай), Канг, Тараджак, Тйода, Мадор, Кёль, Ингара, Бёгёдьи, Ирген, Артьи, Кёйек и Кайденг. В отношении к своему происхождению эти роды, теперь совершенно отатарившиеся, распадаются на самоедов и енисейских остяков. Остяцкого происхождения только большой и малый Байгадо и Кайденг, все же остальные — самоедского. Степанов с полною уверенностью и с видом полного знания дела выдает всех койбалов за природных татар, тогда как каждый из них скажет вам, что его предки были совсем другого племени и говорили своим собственным языком. Есть еще несколько престарелых койбалов, которые помнят несколько слов своего прежнего языка, и на этих-то словах и основал я в этом случае, как и во многих других, мое мнение о происхождении койбалов.

В Сагайском управлении я употребил целую неделю на раскапывание древних могильных курганов, которых здесь множество. Кончив эту работу, я перебрался через реку Абакан и начал новый ряд поездок по Койбальской степи. Степь эта распространяется вдоль правого берега Абакана, между Енисеем и впадающим в Абакан Табатом. Как племя бедное и угнетенное, койбалы не могли воспрепятствовать переходу на свою плодоносную степь значительного числа качинских и сагайских татар. Кроме того, к ним ежедневно переселяются и русские» выстроившие уже большие деревни по небольшим речкам. Следуя их примеру, несколько бедных койбальских семейств построили себе также маленькие хижины по берегу ручья Ут, от которого эта койбальская деревенька и получила впоследствии свое название.

В этой деревне я прожил почти три недели и ежедневно был в обществе койбалов, которые оказывали мне особенное расположение. Они считали особенною для них честью, что я занимаюсь их языком и расспрашиваю о их старине. Один старый койбал сказал мне, что все приезжающие из Петербурга обращают внимание на койбалов, вероятно, потому, что белый хан дорожит ими больше, чем всеми другими татарами. Многие старики помнили еще Палласову экспедицию, но она сохранилась в их памяти как весьма печальная эпоха. «Она не принесла нам ничего, кроме горя, — говорил мне один из них, — потому что вскоре затем вторглись к нам поселенцы, и чума уничтожила наши стада!». На мое замечание, что ни Паллас, ни его спутники нисколько не виновны в этом, койбал возразил мне вопросом: «Так разве они только для одного удовольствия проживали целые недели в дремучих лесах далеко от людей?». Скотский падёж, по мнению многих койбалов и некоторых русских поселенцев, был вызван Палласом не чародейством, а раскапыванием древних могильных курганов. Несмотря на то, мне не мешали разрывать их, хотя немало было об этом самых разнообразнейших толков. Говорили, между прочим, что из древних чудских черепов я умею приготовить декокт, который действительнее сассапарили и всех возможных лекарств.

Живя в деревне Ут, я ездил и в соседние улусы. Везде бедность и нищета; но бедняки показались мне гораздо лучше, нежели как говорят о них. Койбалов обвиняют во многих дурных качествах, особенно в воровстве; но последнее, при совершенном господствующем в степи бесправии, в народе страшно во всем нуждающемся, почти неизбежно. Кстати, расскажу здесь случай, несколько объясняющий это.

Один бедный койбал получил в наследство от отца барана, которого берег так, что ночью спал в поле, каждый раз обматывая около руки веревку, другой конец которой был завязан на шее животного, в полной уверенности, что таким образом совершенно обезопасил себя от всякого хищника. На беду баран его приглянулся одному ссыльному негодяю, и вот, как только стемнело и простодушный койбал заснул преспокойно, бездельник подкрался к спящему, перерезал веревку и увел барана. Можно себе представить удивление и ужас бедняка, когда, проснувшись поутру, он увидел, что лишился последнего достояния своего. Урок этот не пропал, однако ж, даром: узнав легкий способ живиться чужим добром, и он начал также пользоваться темнотой ночи.

Разъезжая по Койбальской степи, попал я однажды поздно вечером в один бедный улус; темнота и собиравшийся дождь принудили меня остановиться на ночь в одной из юрт его. Несмотря на то, что я выбрал самую лучшую, она была страшно грязна и так ветха, что ветер и дождь свободно проникали сквозь бересту. Когда я вошел, все взрослое ее население, за исключением хозяйки, лежало на полу совершенно опьяненное айраном. Подле огня ползали несколько голых ребятишек и, плача от голода, протягивали ручонки к котлу, над ним висевшему. Вокруг него похаживали и собаки, сильно виляя хвостами, вероятно, в надежде, что из него выпадет что-нибудь и на их долю. И телята, и овцы, испуганные грозой, просовывали свои головы в дверь так часто, просились в юрту так жалобно, что хозяйка, сначала желавшая избавить меня от такой компании, была, наконец, вынуждена отвести и для них угол.