Путешествие в Сибирь 1845—1849

Но прежде чем оставим рыболовню, бросим на нее еще один беглый взгляд. Тут мы видим сбор людей, принадлежащих к трем разным нациям. Посмотрите на русского, как он разыгрывает господина, бодро и смело похаживая в своем теплом овчинном тулупе, тогда как остяк и самоед, как угнетенный раб, бродит с согнутой выей, с подгибающимися коленами. Конечно, и между русскими видим мы и господ, и рабов, но русский и под гнетом рабства не утрачивает своей веселости и бодрости. С юношеской отвагой бежит он по полю, поет, прыгает и затрагивает все, что ни попадется на пути. Для встречного товарища у него готова шуточка, к угрюмому туземцу он пристает, как овод к лошади, дает ему толчки и пинки, срывает с него шапку и заставляет бегать за собой из стороны в сторону до конца поля. Но вот внимание наше обращает на себя группа дряхлых женщин, оборванных ребятишек и косматых собак, виднеющаяся в отдалении. Удалившись сюда с «крупицами со стола богатого», состоящими в мелкой рыбе всякого рода, женщины эти заняты чисткой и развешиванием ее для сушки. Ребятишки кричат, как голодное воронье вокруг добычи, и собаки во все горло вторят этому дисгармоническому концерту. Несколько поодаль от этого места они бегают вокруг мальчишек, которые вцепились друг другу в волосы. Мальчишки шалят, но собаки, кажется, не понимают этого. Более взрослые заняты: одни — борьбой и другими телесными упражнениями, другие — игрой в дураки и в три листика. Кругом раздаются песни и звуки гармоники, которая и здесь в такой же моде, как и на улицах Москвы, Петербурга и Казани.

Темнело уже, когда мы оставили рыболовню. Вместе с темнотой возрастала и непогода, преобразовавшаяся ночью в страшную бурю с ливнем. Лежа в своей темной каюте, я вскоре стал замечать, что судно наше то и дело касается дна. Несмотря на многократные приказания кормчего, чтобы держали подальше от берега, толчки продолжались. В подобных случаях прибегают к более строгим мерам, и благодаря им судно поплыло наконец свободнее. Но плыло ли оно вверх по реке или вниз, этого никто не мог решить; и сам кормчий на вопрос об этом отвечал, что он может, конечно, отвести судно подальше от берега, но бессилен против ветра и волн на разъяренной реке. Посоветовавшись, мы решили причалить к берегу и переждать непогоду, тем более что один из гребцов была женщина с грудным ребенком, требовавшим в такую ночь попечений матери.

На следующий день, по миновании бури, мы проехали при холодной и туманной погоде мимо юрт Ленинских, Канаскинских, Искинских и Кашкинских и к вечеру добрались до устья Васьюгана[80], по-остяцки Еllе-jogan — большая река, или Watj-jogan — узкая река, по-самоедски Warky (от warg — большой и ку — река). Он берет свое начало в больших Барабинских болотах, неподалеку от истоков Туи и Демьянки, впадающих в Иртыш, и Югана, впадающего в Юганский рукав Оби. Васьюган, как говорят, протекает более 600 верст, весьма извилист, тих и везде судоходен. Важнейшие из его притоков; Квенелька, Пурелька, Нюрелька (ост. Jargan-jogan, т.е. река самоедов, Халат или Салат, Чежабка (сам. Tschadschap-ky, ост. Wai-jogan — река лосей) и др. Как мы упомянули уже, эта речная область населена остяками, за исключением Чежабки, по нижнему течению которой живут кое-где самоеды; верховья же совершенно безлюдны. Здешние остяки и самоеды стоят почти на той же степени образованности, как и обские. Они живут в юртах с местом для огня посередине, не держат ни лошадей, ни коров и кормятся преимущественно звероловством и рыбной ловлей. Около 200 верст выше впадения Васьюгана есть давно уже выстроенная церковь, но без священника.

От впадения Васьюгана до Нарыма считается около 60 верст. Эта часть довольно густо заселена русскими и остяками, но селения их расположены не по самой Оби, а, как обыкновенно, по небольшим рукавам и протокам ее. При самой Оби на этом протяжении одна только русская деревня — Ильина да несколько юрт, в которых во время лова живут одни рыбаки без семейств. Окрестности постоянно дики и пустынны. Ничто не давало знать о близости старого города, и, как будто нарочно, сама Нарымская пристань называется Камчатскою. Мы приплыли в нее 25 сентября (7 октября) — в самую пору, потому что чрез несколько дней она покрылась уже льдом.

Письма

I

Доктору Лёнроту в Каяне. Нарым, 1 (13) ноября 1845 г.

Дружеское письмо твое от 4 сентября я получил уже более месяца тому назад, но по причине постоянно дурного зимнего пути, прервавшего всякое сообщение в здешней пустыне, принужден был оставить его до сих пор без ответа. Теперь, наконец, я имею возможность благодарить тебя за все беспокойства, которым подвергла тебя моя черемисская грамматика, и тем более что работа моя, по всей вероятности, вовсе не стоила их. Мне даже сдается, что эта грамматика была единственной причиной поездки твоей в Куопио. Хорошо еще, что Коллан взял на себя корректуру и что ты мог покойно возвратиться в Каяну.