Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Овладело мной желанье,
мне подсказывает разум:
не приняться ли за песню,
не начать ли песнопенье?
Золотце мое, мой братец,
мой красивый соплеменник,
мы встречаемся не часто,
чтобы говорить друг с другом
в стороне суровой этой,
на печальных землях Похьи.
Подадим друг другу руки,
пальцы с пальцами сведем мы,
чтобы песни спеть из лучших,
чтоб хорошие исполнить
слушателям дорогим,
слушателям ненаглядным
средь растущей молодежи,
среди юного народа, —
эти песни, что добыты,
заклинания, что взяты
с пояса у старца Вяйнё,
из-под Илмари горнила,
с кончика меча у Кауко,
с острия стрелы у Буко
на полянах дальних Похьи,
на равнинах Калевалы.
Так когда-то пел отец мой,
пел, строгая топорище,
мать меня учила песням.
Матушка их напевала.
колесо вращая прялки,
запуская веретенце.
Есть еще слова другие,
выученные реченья,
выхваченные с обочин,
выдерганные с кусточков,
с вереска на боровинках
в дни пастушеские в детстве,
в дни, когда ходил за стадом
по медовым кочкам луга,
по лужайкам золотистым,
по следам моей Чернушки,
по путям моей Пеструшки.
Сотни слов я взял оттуда,
тысячи набрал я песен.
Все в клубочек замотал я,
закрутил в моток покрепче,
положил клубок на сани,
в чуночки моток упрятал.
Долго были на морозе,
долго зябли от печали.
Вот несу с мороза песни,
приношу из стужи руны
на конец скамьи железной,
на конец доски сосновой
здесь под матицу родную,
под прославленную кровлю,
вот развязываю узел,
вот клубочек распускаю.
Запою я песнь из лучших.
из прекраснейших исполню
на ржаной на грубой пище,
лишь запив ячменным пивом.
Коль не будет рядом пива,
не окажется и кваса,
я спою сухою глоткой,
я спою и на водице,
чтобы вечер не был скучным
день счастливо завершился,
началось прекрасно утро,
наступил бы день грядущий.

В доме Архиппы, когда я пришел к ним, один из детей был при смерти. Все домашние, как и я, понимали, что лекарства уже не помогут. Они спросили у меня, как я думаю: от бога ли эта болезнь или же наслана дурными людьми? Я сказал первое, да и сами они были склонны так думать. Вечером все легли спать, одна мать осталась сидеть возле постели больного ребенка. Через некоторое время меня разбудил пронзительный, душераздирающий, глубоко трогающий плач-песня[90] матери, который возве­щал о кончине ее ребенка. О сне нечего было и думать. Пока мать причитала и плакала одна, было еще терпимо, но вскоре из соседнего дома привели специально пригла­шенную плакальщицу, голос которой был во много раз пронзительней, чем у матери. Они обняли друг друга и на­чали причитывать что есть мочи. Наконец тело было обмы­то теплой водой, обтерто березовыми листьями и одето в чистую льняную рубашку. Рот прикрыли чистым полот­няным лоскутом, по такому же лоскуту положили на ноги. В талии тело обвязали шнурком, заменяющим пояс, по­скольку, отправляясь в путь, не говоря уже о вечности, принято подпоясываться. Все это время женщины голо­сили, повторяя тот же душераздирающий плач. Мать и другие плачущие (а днем их собралось несколько чело­век) время от времени обнимали друг друга либо старого Архиппу и других домочадцев. Лишь меня избавили от этих объятий. Старик Архиппа несколько раз просил мать успокоиться, но напрасно. Голошение продолжалось це­лый день. Подобное выражение скорби здесь называется причитанием, а сама скорбная песня — иткувирси [плач]. Но мне придется оставить объяснение содержания плачей на следующий раз.

Э. Л.