Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

[...] После двух часов пополудни я отправился из Кня­жой в сторону Кандалакши в перегон длиной три мили. Уже начиная с Керети дорога порою проходила через уз­кие, вдающиеся в берег морские бухты. На этом пути нам пришлось переезжать через несколько более широких зали­вов, один из которых был шириной восемь верст. Сани плохо идут по льду таких заливов, потому что морское те­чение поднимает на лед воду, которая вместе со снегом образует кашицу — шугу, мешающую скольжению полозь­ев. Эту шугу называют также «смолой»: «Нынче много смолы на дороге». Продвижение через небольшие бухты, попадавшиеся нам в пути, раньше не казалось мне утоми­тельным, отчасти из-за того, что они были неширокие, к тому же стояла тихая погода. А теперь дул ветер, пур­жило и шел настолько густой снег, что даже за несколько шагов ничего не было видно. Не раз мне на ум приходила пословица: «Шуба в ветер и т. д.» Да, шубы были бы те­перь очень кстати, но пришлось обходиться без них. Боль­ше всего меня заботило, как бы баба, моя возница, не сби­лась с пути. Правда, дорога была помечена вехами, но вешки были низкие, причем сбиты полозьями саней и рас­ставлены так далеко друг от друга, что невозможно было их разглядеть. Вдобавок ко всему, из-за встречного ветра старуха возница должна была повернуться спиной к перед­ку саней и прилечь. «Ну, с богом», — подумал я и молил только об одном: чтобы лошадка не сбилась с дороги, чтобы шла она к берегу, а не в сторону моря, где на за­ливе лед такой тонкий, что не выдержал бы, поскольку море на середине еще не замерзло. [...]

При подобном положении дел, когда я оказался на льду между Княжой и Кандалакшей, ничто не могло быть для меня более желанным, чем услышанный мной звон бубенцов настигающей нас почты. Мои опасения, что мы заблудились, разом исчезли, да и лошадка наша затруси­ла за почтовой. Часам к десяти-одиннадцати мы приехали в Кандалакшу, где и почтовые и наши сани въехали во двор первого же дома. Сначала мы попали к почтальону, или почтмейстеру, — не знаю, которое из названий вернее. На первый взгляд это был человек весьма странной на­ружности. У него было короткое туловище, черные как смоль волосы, худое лицо и необычайно большой нос. Одет он был в длинный форменный сюртук. Мне не довелось узнать, откуда он родом, русский или нет. Позднее его внешность уже меньше удивляла меня, но в первое мгно­вение мне хотелось пойти ночевать куда-нибудь в другое место. Кстати, это мое желание исполнилось — вскоре мне передали, чтобы я спустился в нижнюю избу, весь пол ко­торой был заполнен спящими домочадцами. На том и за­кончился этот день.

Когда на следующее утро здешние люди прослышали о том, что я финский врач, меня пригласили пить чай к почтмейстеру. Он показал мне своего ребенка, страдаю­щего пупочной грыжей. Затем он попытался как можно понятнее разъяснить мне, кто изображен на висевших по стенам иконах.

Позже я побывал в двух финских семьях, которые жи­ли в том же доме. Они приехали из Куолаярви (из Сал­лы), только что отделенной от капелланского прихода Кемиярви. Они жили частью на милостыню, частично на какие-то заработки. В обеих семьях восхваляли свою ро­дину и ругали места, где теперь жили. Мне вспомнилось то, с чем не раз приходилось сталкиваться в Турку и Хель­синки. Захудалый люд, приехавший туда из Швеции, не перестает восхвалять Швецию — свою родину и хулить Финляндию. Коли так, то почему же они не остаются там, где лучше, ведь никто не заставляет их ехать туда, где хуже? Своя земля — земляника, чужая — черника. Один из мужчин довольно сносно говорил по-русски, но самому ему казалось, что он владеет языком лучше, чем это было на самом деле. Он не переставая хвастался, что за шесть не­дель научился говорить лучше некоторых русских. Он да­же брался обучить меня русскому, утверждая, что коли я знаю буквы, то на это дело уйдет всего два-три дня. [...]