Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Его сосед по комнате, бывший присяжный заседатель (которого русские так и дразнили теперь — «заседатель»), был у себя на родине отстранен от должности и вдобавок осужден на двадцать восемь дней на хлеб и воду. Он сбе­жал и теперь хотел выяснить, как долго ему придется скрываться, чтобы наказание потеряло силу. Я не был на­столько осведомлен в законе, чтобы ответить на это, но сам он, имевший дело с законами, припоминал, что вроде бы этот срок должен кончиться через год и одну ночь. По­ка я завтракал, его жена с двумя детьми отправилась про­сить милостыню. Здесь просят не так, как в Финляндии. Нищие останавливаются под окном с чашей в руке и вы­крикивают, или, вернее, выпевают: «Милости, милости, милости...», пока им не откроют окно и не положат чего-нибудь в чашу. Впервые я наблюдал эту манеру просить в Керети и севернее от нее. В карельских деревнях нищие входят в избу и молча стоят возле дверей или же говорят: «Подайте Христа ради». Трудно сказать, какой обычай лучше. Наверное, первый лучше для подающего, второй — для просящего. Деревенские нищие, те, которые не ходят по другим селениям, а живут в одной и той же деревне, обычно два раза в день обходят деревню: утром во время завтрака и в вечерних сумерках, когда садятся второй раз за стол.

За ночь, или, вернее, накануне вечером, по деревне раз­неслась весть о том, что я — доктор. Поэтому ко мне яви­лось много больных, которым я как мог помогал лекар­ствами, а то и просто советами. [...]

Позже я сходил еще к двум больным и начал гото­виться в путь. Но перед отъездом я еще раз обошел Кан­далакшу. Она построена хуже Ковды, хотя и напоминает ее. Расположена она на северо-восточном берегу Канда­лакшского залива, в самом конце его. Стекающий с во­сточной стороны не очень широкий проток образует напро­тив залива мыс, на котором и отстроена большая часть де­ревни, на другом берегу протока всего несколько домов. Я видел три корабля с мачтами, это, говорят, все, что име­ется. На севере, северо-западе и северо-востоке я насчи­тал целую дюжину заснеженных голых сопок. Таких сов­сем безлесных сопок я раньше не видывал, но потом на­смотрелся на них вдоволь. В селе две церкви, по одной на каждом берегу. У церкви, расположенной южнее, очень красивое местоположение, но она уже старая и не действу­ет. Земледелие здесь, как в Керети и в других деревнях, не развито. Единственное культурное растение, какое здесь возделывают, — репа. Нередко можно увидеть обне­сенные изгородью репные поля, похожие на маленькие ого­роды. Не может быть никаких сомнений в том, чтобы здесь не уродились ячмень или рожь, но поскольку рыболовство у них основное средство существования, они не берутся за эту работу, требующую немало времени.

Под вечер я был готов отправиться дальше и здесь, в Кандалакше, впервые сел в оленью кережу. Меня спро­сили, доводилось ли мне раньше ездить на оленях. При­знаваться в том, что я не ездил, мне не хотелось, и, укло­нившись от прямого ответа, я сказал, что надеюсь упра­виться. Но все оказалось не так-то просто. Через пару верст олень вынес меня с дороги в лес, кережа опрокину­лась и я вместе с ней. Хорошо, что я из предосторожности перед дорогой привязал вожжу к своему поясу. Вскоре после этого начался большой спуск, и я попал в еще боль­шую беду. Кережа снова опрокинулась, и я, привязанный, волоком тащился за оленем до половины длинного спу­ска. Потом пошло лучше, а через десять верст пути мы подъехали к южному берегу озера Имандра, где на ров­ном льду уже не было никакой опасности. По Имандре мы ехали еще двадцать верст до первой почтовой станции Зашеек. Я договорился с проводником из Кандалакши, что он отвезет меня за пятнадцать верст к одному лопарю, живущему в стороне от почтовой дороги — в Кемиённиеми. Там я надеялся нанять перевоз подешевле. Я всегда старался рассчитать наперед, чтобы с меньшими затратами доехать до конца пути, что просто необходимо в долгих путешествиях. А отдельных случаев, когда приходится пла­тить большие деньги, все равно не избежать. Кроме того, мне было интересно увидеть и других лопарей, кроме тех, которые живут у большой дороги и которые, как говорят, уже так обрусели, что все, даже жены и дети, кроме как на своем языке, говорят еще и по-русски.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 15 февраля 1837 г.