Со временем у нас на пути все чаще стали появляться упавшие деревья. Некоторые перегораживали Кукуи примерно наполовину, и нам удавалось их обплыть, другие были такие огромные, что касались кронами другого берега, и мы проплывали под ними, словно под мостом. Иногда, правда, дерево лежало в воде так, что обойти его не удавалось. Тогда Кинг Джордж разгонял каноэ, в последний момент глушил мотор, сдергивал винт, чтобы его не повредить, и лодка «запрыгивала» на препятствие. Затем из нее вылезали мы. Удержать равновесие на скользком бревне было трудно, ноги у нас дрожали, но общими стараниями в конце концов удавалось полностью перетащить плавсредство.
Каждые несколько километров мы останавливались в маленьких селениях, чтобы спросить о животных. Не было такого места, где нам бы не встретилась компания ручных попугаев; они прыгали по крышам вигвамов или, сложив за спиной крылья, угрюмо, вразвалку прогуливались по деревне. Индейцам, впрочем как и нам, нравилась яркая раскраска и способность этих птиц подражать человеческой речи; вскоре мы перестали удивляться, когда на берегу нас встречала грязная попугайская брань на акавайо.
Поймать и приучить взрослых попугаев трудно, поэтому местные жители вытаскивают совсем крохотных птенцов из лесных гнезд и выкармливают их с руки. В одной из деревень женщина принесла нам только что найденное гнездо, в котором сидел очаровательный птенец с огромными карими глазами и несуразно большим клювом; голое тело украшали несколько тощих, взъерошенных перышек. Отказаться от такого подарка я не смог, но надо было понять, как кормить это прелестное создание. Женщина, смеясь, согласилась меня научить.
Для начала мне было велено пожевать немного хлеба из кассавы. Увидев меня за этим занятием, птенец невероятно оживился, захлопал голыми крыльями и замахал головой в предвкушении скорой еды. Как только я почти вплотную приблизил к нему лицо, он немедленно просунул открытый клюв между моими губами. Теперь дело было за немногим — протолкнуть языком жеваный хлеб в его глотку.
Во мне все восставало против такого, отвратительно негигиеничного способа кормежки, но женщина объяснила, что иначе птенцов попугая не выкормить. К счастью, наш оказался довольно взрослый; неделю спустя он самостоятельно ел мягкий банан, чем избавил нас от необходимости каждые три часа жевать для него кассаву.
По пути к деревне Пипилипаи, что лежала в верховьях реки, нам удалось выменять на бисер нескольких ара, танагров, мартышек, черепах, а также разнообразных попугаев необычных, ослепительно-ярких расцветок. Самым нетривиальным из наших приобретений оказался пекари, южноамериканская дикая свинья. Индейцы, у которых он жил, охотно отдали нам его за несколько горстей белых и голубых бусин. Вскоре нам стало понятно, почему они были рады от него избавиться.
Мы не рассчитывали заполучить такого крупного зверя. Подходящей клетки у нас не было, но пекари казался довольно мирным, поэтому мы наивно решили, что достаточно надеть на него мягкий веревочный ошейник и привязать к перекладине на носу каноэ. Однако тут же выяснилось, что сделать это гораздо трудней, чем мы думали, поскольку пекари, примитивно говоря, сужается от туловища к рылу, и обычный ошейник с него тут же соскальзывает. Нам ничего не оставалось, как посадить его на привязь, предварительно опутав веревкой вокруг плеч и передних ног. Этого, думали мы, наверняка хватит, чтобы удержать зверя от соблазна потоптаться по нашим вещам. Гудини, как мы прозвали свинью, придерживался иного мнения. Он тут же выпутал одну за другой передние ноги, легко выскользнул из самодельной упряжи и решительно направился к лежащим на дне каноэ ананасам, которые мы припасли на ужин. Останавливаться, чтобы снова его привязать, было неразумно: мы хотели к вечеру оказаться в Пипилипаи, к тому же наш мотор, как говорил Кинг Джордж, «много брехал», поэтому последний час пути я пылко обнимал щетинистую тушу, пытаясь удержать Гудини от дальнейших изысканий.
Наконец мы добрались в деревню, располагавшуюся в десяти минутах ходьбы от берега. Никогда прежде нам не доводилось видеть столь примитивных поселений. Вся одежда мужчин состояла из набедренных повязок, на женщинах не было ничего, кроме юбок из бусин.