Путешествия в Мустанг и Бутан

А в 1933 году отец нынешнего монарха устранил главу церкви; правители монастырей и главных крепостей сохранили за собой только совещательный голос*.

Каждый входящий в Тхимпху или любую из тридцати двух крепостей страны обязан накинуть на плечи символическую белую шаль (ламы и монахи — красную). К сожалению, я не мог выполнить этот указ, но никто, похоже, не удивился моему виду. Совсем недавно король придал силу закона прежнему эдикту, запрещающему «обитателям страны носить одежду или причёску европейцев». Бутанцы — гордый народ, как я уже говорил, и мне не оставалось ничего иного, как тоже принять гордый вид в моём костюме.

Я ступил на двор, аккуратно вымощенный большими светло-серыми плитами. Молодые монахи сидели у подножия учи — религиозного центра крепости, подымающегося на 24 метра посреди двора. Белый, ничем не украшенный фасад смотрел на долину рядами окон с бледно-голубыми, оранжевыми и красными наличниками.

Я засмотрелся на этот храм в форме башни, как внезапно звон колокольчика заставил монашков вскочить и тут же исчезнуть. Одновременно из угловой двери появился освещённый солнцем пожилой монах, за которым шествовал видный церковнослужитель. Монах тряс колокольчиком в левой руке, а правой грозно замахивался кнутом. Перед ним сразу образовалось пустое пространство. Через секунду во дворе вообще не осталось ни души: послушникам не положено смотреть на своего главного наставника.

Я не отрываясь смотрел на кнут, ожидая, что вот-вот меня постигнет участь Эшли Идена. Но нет, вышедший камергер в белой шали с мечом на боку проводил меня по лестнице до красивого входа во дворец. Он отодвинул занавес, скрывавший дверь, украшенную медной чеканкой с изображением бутанского дракона, и ввёл в приёмную Дашо Дунчо, личного секретаря его величества.

Пренебрежение, с которым относились ко мне все эти четыре дня, особенно бросалось в глаза при виде знаков почтения, оказываемого знатным лицам, и паники, вызванной появлением настоятеля. Я нервничал: от предстоящего свидания зависело очень многое. Человек, который сейчас меня примет, мог не только решить судьбу моего пребывания в Бутане, но и вообще распорядиться не кормить меня. Более того, планы, которые я строил на будущее, особенно поход по неисследованным областям страны, могли осуществиться только в случае полного успеха аудиенции. Уже было заявлено, что я не гость королевы. Теперь выяснится наконец, кто меня пригласил. Или окажется что моё присутствие нежелательно.

Щекотливая ситуация. И она не становилась легче от того, что именно в этот ответственный момент на меня напала хворь, которую позже я отнёс за счёт воздействия высоты: правый глаз вдруг ни с того ни с сего перестал видеть!

Непалец-секретарь Дашо, говоривший слегка по-английски, попросил меня подождать. Окно приёмной готической формы, столь характерной для Бутана, в богатой резнёй раме, но без стекла выходило на реку.

— Прошу вас, — пригласил секретарь.

Я поднялся ещё по трём ступенькам, отодвинул занавеску и оказался в комнате побольше, где стоял неказистый стол и два европейских стула.

У стола я увидел невысокого пухлого человека с круглым лицом и живыми смеющимися глазами. Он двинулся навстречу с протянутой рукой в тот самый момент, когда я согнулся в традиционном приветствии, сложив ладони перед носом.

Пытаясь быстро переменить позу, я заметил меч метровой длины в серебряных ножнах с золотой насечкой, грозно болтавшийся на поясе Дашо. На его плечи был наброшен красный шарф. Красный — цвет высших придворных, остальные гражданские лица в дзонге были в белом.

Я робко произнёс по-тибетски несколько приличествующих случаю пышных фраз, но в результате лишь сконфузился. Личный секретарь улыбнулся и приветствовал меня на языке Шекспира без малейшего намёка на акцент.

— Присаживайтесь, — любезно добавил он.

Он освободился от громоздкой амуниции, приподнял полы кхо, обнажив гладкие колени и мощные, как у всех горцев, икры, после чего опустился на стул рядом со мной.

Правый глаз тут же ослеп, но я перестал обращать на это внимание, после того как хозяин, сделав комплимент моему тибетскому выговору, принялся тереть себе спину, заметив походя:

— Неважно чувствую себя последнее время. С тех пор, как упал со слона.

Я поначалу не обратил на это внимания и высказал своё восхищение Бутаном. Потом вдруг до меня дошло.

— Вы упали со слона? Как же это могло случиться?

— О, глупый случай, — ответил Дашо, как будто он подвернул ногу, не больше.

Я живо представил себе, каков должен был быть удар, и проникся симпатией к этому человеку. Мне много раз приходилось падать с лошади, и уверяю, это очень больно. Но со слона!

— Слон оказался молодой и плохо дрессированный, — добавил Дашо, видимо, для того, чтобы я не подумал, будто он плохой наездник.

Я невольно перевёл глаза на его спину, ожидая увидеть там здоровенную дыру. Нет, всё на месте. Потом украдкой глянул на лицо — не осталось ли там рубцов или иных следов столь необычного происшествия?