Путеводитель потерянных. Документальный роман

— В Дахау, когда нас уже освободили, но еще держали на карантине, чешское начальство из зеков вызвало нас получать носки. Когда до меня дошла очередь и я назвал свое имя — Орнштейн, они так заорали, что я вылетел из очереди. Это было одним из первых потрясений на свободе, — Зденек грудью навалился на перила и сплюнул в воду. — И червь этот будет грызть меня вечно. Прочти Ортена, — сказал он, помолчав. — У Марии полное собрание его произведений.

— Позвони ей.

— Не сходи с ума!

Мы перешли дорогу, я остановилась у телефонной будки.

— Диктуй номер.

Зденек продиктовал.

Мария не отвечала. Зденек перевел дух.

— Съезди к ней, замолви словечко за жалкого труса. Она влюблена в моего мертвого брата… Он и вправду великий поэт. И, по-моему, непереводимый. Опять дождь…

Зденек нажал на рукоятку зонта, и над нами с треском раскрылся шатер. Он читал мне что-то прекрасное, скорее всего, философское, связанное с природой и умиранием, но, завороженная звучанием голоса, я не уловила смысл.

Невечная вечность. Коллаж из засушенных листьев

Канун еврейского нового, 5779 года. Сколько лет простоял на полке подаренный мне Марией четырехтомник Ортена, а в нем и то стихотворение, которое Зденек читал мне на мосту.

Co je to příroda? Až potkáš slepá zřídla,
až vory uvidíš a vítr počne hrát
na suché kostlivce, ztracené pro mučidla,
zeptej se jich. Odpovědí ti snad.

Nebudou proklínat. Jsou nástrojem. Jsou ze strun,

jež podvolují se něžnému tlaku hvězd.
Krásné je, nežárlit na milující sestru.
Nežijí, zdá se: zmlkli pro bolest.

Jen jejich hrudní koš, přeplněn tíhou tlení,

se lidsky, zdaleka, s výčitkou zachvívá:
což můžeš odcházet a štkát, že světla není,
když námi rozžhavená hoří duše tvá?

Иржи Ортен и Нава Шен, 1939. Архив Е. Макаровой.

Пытаюсь перевести:

Что суть природы той? Родник слепой заметя,
узрев пропащий плот и слыша, будто ветр
играет на сухом измученном скелете, —
спроси у них. Авось дадут ответ.

Не проклянут они, касанью звезд подвластны,

как нежному смычку покорная струна.
Сестру любимую не ревновать — прекрасно.
Не живы, знать: испили боль до дна.

Грудная клетка их под натиском распада

вздымается вдали, трепещет по-людски:
Как можешь плакать ты, что света нет, коль нами
Раскалена, душа твоя горит?

Что-то между подстрочником и стихами. Злюсь, что рядом нет мамы. Для нее я бы сделала дословный перевод. Она знала материю слова, его изнанку и перед. Как мне без нее продраться сквозь туман чешского символизма, где родник — источник жизни, но не она сама, поэтому и слепой; где плот — не плот, а символ перемещения души в иное царство; где ветер — дух, играющий на музыкальном инструменте, который есть скелет, сухой, безжизненный, сгинувший… Кто даст ответ? Авось, звезды? Увы — «они не живы, кажется, смолкли». «Zřídlo» — горячий источник, восходит к общему корню с «жерлом» — горлом. То, в чем душа-голос. Тогда становится понятен образ «грудной клетки» — это скелет, плот (из бревен), что-то вроде ксилофона. По-чешски «snad» — «может быть», этимологически близко к «знать». Говорят же по-русски: «Спроси — знать, ответят». И вот ответ: «Как можешь плакать ты, что света нет, коль нами / Раскалена, душа твоя горит?»

Курт Котоуч и Мария Рут Кшижкова, 1994. Фото Е. Макаровой.

Головоломно.

Дневники Ортена переводить проще.

«25.01.1940. Что, если вечность не вечна? И кто поручится, что душа, оторвавшись от тела, будет жить вечно?»

«28.04.1941. Облака уж давно проснулись, а розе некого напоить — вспоминаешь ли ты тот день? Тогда я впервые понял, что любишь меня, и понял, как проясняется все в голове после любви (соития). Бог мой! Пишу это затем, что теперь (может быть, на мгновение) знаю, до какой степени отнята была у меня способность отдаваться…

Сюрпризы не оставляют. За мной следит тайная полиция. Приду домой, а там мешок с разбитыми вещами, но еще не вечер, еще подожду. Хотелось бы обойтись без сюрпризов. Читаю понемногу „Мертвые души“, сам жив. И наоборот».

«29.04.41. После обеда.