Путевые записки эстет-энтомолога

Кивнув Броуди на прощанье, я одарил его всё той же улыбкой, которую считал похожей на сивиллянскую. К своему багажу я не прикасался, так что упаковывать мне было нечего. Тем более готовиться к таможенному досмотру.

5

О небывалой красоты паруснике Сивиллы я узнал совершенно случайно. Произошло это в космопорту «Весты», где я коротал время в баре, ожидая рейса в систему Друянова. Сидел за стойкой, неторопливо потягивал крем-соду со льдом и от нечего делать смотрел по телеканалу галактические новости. Бар был пуст, лишь через стул от меня за стойкой сидел пожилой сгорбленный меступянин. Вид у него был крайне потерянный, будто гуманоида постигло горе. Непоправимая потеря кого-то близкого случилась давно, но рана так и не зарубцевалась. На стойке перед меступянином стоял бокал с пронзительно-жёлтым напитком, но он не пил. Смотрел на бокал отрешённым взглядом и пребывал, вероятно, где-то далеко-далеко отсюда во времени и пространстве. Тело меступянина застыло в неудобной позе, двигалась только правая рука; причём двигалась как бы сама по себе, независимо от тела, набрасывая светокарандашом на клочке бумаги какой-то рисунок. Происходило это машинально и бесконтрольно – меступянин пребывал в прострации, загипнотизированный необычно ярким цветом напитка в нетронутом бокале.

Вступать в разговор с меступянином, отвлекая его от скорбных мыслей, не хотелось, но я всё же непроизвольно посмотрел через его плечо на рисунок. И обомлел. Это была бабочка дивной красоты. Точнее, не вся бабочка, рисунок был незакончен, а только её широко распахнутые крылья. Они искрились, переливаясь всеми цветами радуги, и от этого казалось, что крылья трепещут, а вокруг них мерцает солнечный ореол. Я впервые встретился с такой техникой плоскостной живописи – когда-то Леонардо да Винчи первым из художников игрой светотени сумел передать на плоскости объём, но мне не приходилось ни слышать, ни видеть, чтобы кто-нибудь мог передать на плоскости движение. Несомненно, меступянин был выдающимся художником, если не гениальным.

– Что это?! – невольно вырвалось у меня.

Меступянин медленно повернул голову. В узких щелях его глаз застыла беспредельная тоска.

– Это? Это Судьба, – тихо изрёк он и сделал попытку скомкать рисунок.

Я поймал его за руку.

– Где вы видели этого мотылька? Или это плод вашей фантазии?

Молча освободив руку, меступянин скомкал-таки рисунок и сунул в карман. Затем встал со стула.

– Погодите! – буквально взмолился я. – Скажите, где вы его видели?!

– На Сивилле… – тихо пробормотал он и направился к выходу.

– Постойте! – попытался я его остановить, но меступянин ушёл. А я почему-то не смог встать со стула и догнать.

Второй раз какое-то подобие сведений о мотыльке Сивиллы я получил во время раута на конгрессе эстет-энтомологов на Палангамо. Совершив взаимовыгодную сделку с давним приятелем Раудо Гриндо (он предложил мне два экземпляра парусников четвёртого класса с Парадигмы в обмен на одного третьего класса с Риодамапумы, который у меня был в трёх экземплярах), мы прохаживались по залу, раскланиваясь со знакомыми и болтая о пустяках. Как-то само собой кто-то из нас упомянул о Сивилле (причём вне контекста разговора об экзопарусниках, а скорее, в связи с закрытостью планеты для изучения), и тогда Раудо Гриндо сказал, что среди присутствующих на рауте есть один граниец, который побывал на Сивилле. И даже показал мне его. Граниец Эстампо Пауде стоял в одиночестве, прислонившись к колонне, и, казалось, ничто вокруг его не интересует, кроме чёток, которые он задумчиво перебирал пальцами левой руки. Я сделал вид, что он меня тоже не интересует, перевёл разговор на другую тему, но затем, улучив момент, освободился от Раудо Гриндо и подошёл к гранийцу.

– Господин Пауде? – спросил я. – Разрешите представиться, Алексан Бугой.

Пауде никак не отреагировал на моё имя, известное каждому эстет-энтомологу. Но он и не был эстет-энтомологом, и каким образом оказался на рауте никто не знал. Продолжая спокойно щёлкать костяшками чёток, граниец молча поднял на меня глаза, полные грусти и печали, и я поразился, насколько выражение его круглых фасеточных глаз совпадает с выражением раскосых глаз меступянина из бара космопорта «Весты».

– Говорят, вы побывали на Сивилле? – снова спросил я.

Граниец продолжал молчать. Но он слушал меня, и это обнадёживало. И я пошёл напролом.

– Вам не приходилось встречать на Сивилле мотылька… – Как мог, я попытался описать рисунок меступянина.

Где-то посредине неуклюжих объяснений граниец отстранился от колонны и жестом остановил меня.

– Это Судьба, – тихо пророкотал он и медленно двинулся прочь.

Я не стал окликать его – слишком много народу было в зале, – но и последовать за ним не смог. Ноги будто приросли к полу, как в баре космопорта «Весты».