Пути Господни (СИ)

— Как продвигается строительство Ковчега?

— Об этом лучше спросить у ваших коллег журналистов. Каждая строительная площадка облеплена буквально лесом звуко-видео записывающей аппаратуры. Плановое время завершения строительства — полтора года.

— Если отбросить социальный и философский подтексты, по сути дела — это первая, по масштабам и по протяженности, единственная в своем роде экспедиция человечества к звездам.

— Рад, что заметили.

— У каждой экспедиции — своя цель. Каковы ваши цели?

— Разве построение вымученного, выстраданного, взлелеянного поколениями гуманистов, ожидаемого общества не есть достойная цель? Сама по себе?

— Все это так, но невозможно же лететь до бесконечности.

— Если повезет — отыщем планету, необитаемую планету с пригодными условиями, создадим колонию, и уже под новым небом, новым солнцем попытаемся сделать то, что не удалось на Земле!

***

Я Рубка Гуговиц — честная женщина, обращаюсь к Вам, Великий Пастырь, как к последней надежде.

Раньше цех пластмасников делал сандалии с широкими ремешками, в каких было удобно ходить. Теперь же они делают с узкими, да еще и на размер меньше. Они мне давят и натирают.

В ответ на мои неоднократные жалобы, руководство цеха отвечает отписками.

Я — честная женщина и труженик Ковчега, и имею свои права. Прошу вас, Великий Пастырь, разобраться лично, наказать виновных и произвести сандалии с широкими ремешками, хотя бы для меня.

Рубка Гуговиц — честная женщина.

— Мам, мам, я такое видел!

Шурика распирало от желания рассказать о происшествии кому-либо.

Это притом, что во время расставания, они с Тимуром клятвенно пообещали хранить тайну.

— Ты где был?

Светлые, обычно поднятые брови матери сурово нависали над голубыми глазами.

— Ну… тут… в одном месте…

Признаться о вылазке в заброшенные сектора, означало получить взбучку. Хорошую взбучку. Не признаться — сохранить тайну. Последнее было выше человеческих сил. Особенно, если человек — семилетний мальчуган.

— В каком месте?

— Мам, мы человека нашли, — неловкая попытка увести разговор от чреватой темы. Чреватой широким отцовским ремнем… с заклепками.

— Человека? — попытка удалась, во всяком случае — пока.

— Ну да, в ящике, совсем голого, но он меня знает, и деда знает… или прадеда…

— Ты где был?

Недолгий миг триумфа.

— Мы его в жилые сектора отвели, — Шурик почти физически почувствовал сладостный миг — сладостный для них, для взрослых — соприкосновения выделанной кожи ремня с собственной, нежной кожей…

— Голого?

— Нет, оделся он.

Что-то в голосе матери… Шурик осмелился взглянуть — узкие брови больше не нависали тенями заброшенных секторов.

— Выдумщик, — произнесла мать.

Призрак ремня таял праздничным мороженым, правда черные изюминки заклепок еще держались.

— Иди в столовую, скажи тете Вознесене, пусть покормит.

— Мам, да я… счас… мигом!

Заклепки последовали, вслед за ремнем, лампы секторов вновь засияли светлым, ничем не омраченным днем.

***

— Доктор, я умру?

— А как же!

— Доктор, а от чего?

— Вскрытие покажет.

— Сестра, может в реанимацию?

— Доктор сказал в Утилизатор, значит — в Утилизатор!

Из сборника «Устное народное творчество»

— … в очередной раз взят под стражу Карих Нульсен — горбун юродивый из секторов текстильщиков. На этот раз при большом скоплении народа вещал о скором сошествии Учителя и конце света.

— Я же велел арестовывать не только горлопанов, но и слушателей! — Авраам Никитченко — Великий Пастырь скривился, правая рука дернулась, начав привычный путь к щеке. Обузданная волей, через силу опустилась на пластиковый подлокотник кресла.

Сказано в Заветах: «И великие имеют слабости малых». Великий Пастырь являл собой живое воплощение священных слов. Второй день у Великого Пастыря болел зуб.

— Слова Пастыря, есть воля Учителя, — склонил голову докладчик. — Слушателей арестовали… сколько смогли.

— Ну и сколько же ваши торопыги-шпионы наловили в этот раз? — Авраам позволил себе заломить седую бровь, что не замедлило сказаться кинжальной болью во всей левой стороне лица. — Десять? Двадцать? — боль, давя и ввинчиваясь, казалось, дошла до самого мозга.

— Восемь, — потупил виноватый взор докладчик.

— Восемь! — взревел Пастырь, почувствовав ослабление воли, боль въелась с новой силой, и глава Ковчега без сил откинулся в кресле. — Восемь? Наверняка, включая стариков и детей.

Докладчик благоразумно хранил молчание.