— Понимаешь, я хочу, очень хочу увидеть идеальное общество. Дело всей моей жизни. Возможно, не знаю, в этом нечто от гордыни, тщеславия, но… я уже представляю его. Люди, освободившись от гнета зависти, оков борьбы за существование, страха перед будущим, да что там будущим — настоящим, когда отпадет надобность ежедневного, в прямом смысле, добывания пищи, канет в Лету опасение, что сосед, или друг, едва отвернешься, зазеваешься, воткнет нож в спину, когда родители не станут — не будет причины, смысла, изводить себя по поводу детей-подростков, задерживающихся на вечеринке… Ах, как я хочу его увидеть. Люди, свободные люди всецело посвятят себя самосовершенствованию, они отыщут, должны найти, истинное место человека, как вида, в этом мире. Не хищника, разрушителя, так называемого — венца эволюции, на самом деле венчающего лишь пищевую цепочку, а полноценного звена, проводника между материальным и духовным, сакральным и обыденным. Как представлю это — мороз по коже. А как представлю, что не увижу, свершится без меня, так и вовсе худо.
— Многим же ты налюбуешься, очнувшись после многолетнего сна полным идиотом… или частичным…
— Именно поэтому, камера останется секретом. Я лягу в нее сам. Подвергать чью-либо жизнь опасности, пусть и добровольца, я не вправе. А таких волонтеров-жертвователей, только кликни, набежит не один десяток. Они уже считают меня кем-то, вроде мессии, — как всегда, коснувшись больной темы, голос допустил нотки раздражения.
— Картина, нарисованная тобой, радует и впечатляет. Как картина — предмет, которым любуются на расстоянии. Не думаю, что взлелеянное в мечтах общество возможно. Люди — всегда люди, мы уже говорили об этом. Тысячелетия истории, человеческой истории учат нас — идеального общества не было, нет, нет и, почти наверняка, не будет.
— Историю делают люди! Именно по этой причине, мы отринули общество.
— Ты — идеалист.
— Нет — реалист.
— Идеалист, и не спорь — время рассудит. Но ты мне нравишься. Твои слова, главным образом оттого, что ты веришь в них сам, они… не знаю, затягивают что ли. Но не легче ли было для построения этого самого идеального общества организовать религию. Знаю, что ты о ней думаешь, — возбужденный Шабровски начал широко шагать перед камерой, — однако, рассуди сам — объявляешь себя богом, оставляешь заповеди, какие надо, и чтобы в сторону — ни ногой, ни пол взглядом, и бац — лет через сто, получаешь свое гармоничное общество.
— Религия — оковы ритуалов, тирания священников. В том-то отличие, я не хочу втискивать мои слова в жесткие рамки догм. Я лишь даю направление, толчок, дальше — сами.
— Без догм нельзя, иначе их придумают.
— Согласен. Иисуса, Будду тоже поначалу почитали как учителей, теперь преклоняются перед богами. Все дело в двусмысленности их высказываний. Я такую ошибку не допущу. Законы будут, куда ж без них, но четкие, ясные, вроде заповедей, ведь «не убий» не истолкуешь иначе. Хотя и с заповедями не все чисто, в том же христианстве из десяти только шесть устанавливают моральные нормы, остальные направлены на почитание бога.
— Предмет для подражания.
— Хоть ты не сыпь соль на рану.
Эммануил твердо знал — один из законов будет касаться его, так называемой, божественности.
***
Летопись Исхода
Глава 2. часть 6
Они сидели в комнате Тира Ю-чу, и терпкий мужеский пот переплетался с тяжкими, как атлетические гири мыслями заседающих.
Никто не выходил. Историчность момента читалась на трех десятках сосредоточенных, раскрасневшихся от значимости и жары лиц.
— Эти богочеловеки осмелились принять, так называемую, резолюцию, — радушный хозяин Тир Ю-чу подчеркивая важность слов, упер пятнистые от химикалий руки в заплывшие жиром бока.
— Отступники!
— Иноверцы!
— Они не имели права!
— Точно, точно, сбор был неполным!
Ни один, в слепоте собственного мнения, не вспомнил о приглашении на собрание к Никию, приглашении, которое они в той же слепоте проигнорировали.
— Мы собрались здесь, шоб отменить решения преступного сбора!
— Да!
— Так!
— Только так!
И единственный глаз Стахова горел горнилом печи.
— Восстановить истину!
— Истину!
Обычно безмятежное лицо Данкана Левицкого треснуло сетью задумчивых морщин.
— А истина в словах самого Учителя!
— Учителя!
Линкольн Черчь удрученно чесал огромные кулаки, тщетно выискивая несогласных.
— Он не бог!
— Не бог!
— А значит — человек!
— Человек!
— Голосуем!
И шерсть рук, взъерошенным котенком, щетинится могучими пальцами.
***
Утилизировано еще 52 особи.
Индикатор — зеленый.
Грохот, словно тьма громов слились в один. Гром — так кричит Великая Мать перед тем, как пролиться слезами на земли племен.
Шелест, словно тьма утырей покинула уютные норы, дабы огласить лес многоголосым, внушающим ужам, пением.