Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

В повести Петрушевской женская старость — не только многогранна и противоречива, она еще и протяженная, длительная, старость — это процесс, «старостей» много. На смену жертвенной, чистой и страстной красиво-трагической старости (как представляет повествовательница свою нынешнюю жизнь) приходит ужасная старость, дряхлость, где нет никакой (даже мистической) чистоты, нет красоты, нет материнства — полный распад и тление, превращение в бесполую биомассу. Старческое тело — не бесплотно, оно плотски безобразно: «…что хорошего, спрашивается, в пожилом человеке? Все висит, трепыхается, все в клубочках, дольках, жилах и тягах, как на канатах»[884]. Бабушка (прабабушка) Сима в доме престарелых так видится привычному профессиональному взгляду санитарки:

…жадно ест… замшевым с усами и бородой ртом, вялым, пустым и лицо сокращается вполовину, когда она жует деснами. <…> эх кому мы будем нужны на старость, так вот в говне и лежит бабуля, эх, пошли подмоем ее. <…> вся опять обмаралась, эх кости да кожа, а … ведь рожала бабуля, все висит, отстает, надысь ту подмывала, что-то под ней лежит, матка выпала <…> ну вставай, бабуля, эх, как стюдень дрожит, вставай тчк[885].

У Петрушевской, как и в других произведениях современной (по преимуществу женской) прозы, старость — десакрализуется. Старуха, бабушка — не святая общая мать — она жалкая, греховная, садомазохистская, несчастная, отвратительная, она — поле борьбы любви и ненависти, жизни и смерти, она — воплощенная женственность, но совсем не в том идеализированном смысле, которое мы видели в образе канонической «патриархатной» бабушки.

Остросовременная тема длинной старости — старости как процесса, как большой части жизни — у Петрушевской решается в общем трагически: глубокая старость — страшнее смерти.

Конечно, такие наблюдения и выводы приходят в противоречие с концепциями «третьего возраста», бодрой, счастливой старости, которые развиваются в современном сознании[886].

Оптимистические концепции старости как «вечной весны» и жизни после смерти (после пенсии) мы можем зато найти в массовой литературе, которая по сути своей является консьюмеристским проектом. Например, у авторки бесчисленных иронических детективов Дарьи Донцовой в повести «Хождение под мухой» (из цикла «Евлампия Романова. Следствие ведет дилетант») появляется некто Капа — «девушка, очень худенькая, с ярко мелированной головой и в обтягивающих джинсах»[887]. Но когда повествовательница «вгляделась внимательно в лицо Капы», то «чуть не скончалась. Из-под разноцветных кудряшек выглядывало лицо семидесятилетней дамы»[888]. Эту даму третьего возраста пристраивает на «временное хранение» в чужую семью двоюродный внук Ваня. Бабушка Капа прекрасно готовит (как и положено бабушке), ведет дом, исправно выполняет функции матриарха, но это не мешает ей гонять на машине, как Шумахер, танцевать и напиваться на дискотеке (откуда ее приводят двое симпатичных молодых людей), заводить романы по объявлению с мужчинами, которые моложе ее на 49 лет, прыгать с вышки-тарзанки, кататься на роликах, ходить в мини-юбках, делать себе панковские прически и т. д. и т. п. Она объясняет это все тем, что исправно выполнила свой материнский и бабушкин долг, вырастила детей и внуков и теперь не хочет стареть и превращаться в бабушку на лавочке. И ей (без особых усилий) это удается. «Ты энергичная, здоровая, бодрая, сто очков не только своим ровесникам, но тридцатилетним дашь»[889], — нахваливает ее Евлампия Романова.

Бабушка-девочка, бабушка без возраста — еще один вариант деконструкции образа канонической бабушки.

Анализ произведений современной русской литературы, в центре которых образ бабушки, позволяет прийти к следующим выводам.

Образ пожилой женщины в них создается в результате следования за существующим литературным архетипом или — чаще — в результате полемики с ним.

Демифологизация образа бабушки происходит путем дистанцирования, отчуждения: своя, родная, телесно близкая бабушка, хранительница родового предания превращается в ничью «старушку на лавочке», чей «совковый» опыт не востребован и отвергнут.

Бабушка превращается из объекта в субъект повествования. Взгляд изнутри (часто соседствующий со взглядом извне, с точки зрения внука) также приводит к демифологизации, причем проблематизированными оказываются именно те черты, которые служили основанием гиперсимволизации: магическая чистота, асексуальность, жертвенное материнство. На первый план выходят мотивы желания и власти.