Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Напрасно медсестры думали спастись, запираясь на ключ в палатах. Кувалда вышибала дверь, и в брешь, толкаясь и рыча, лезли старухи. Они валили женщин на пол и, не имея холодного оружия, рвали руками, грызли вставными челюстями или, сняв с костыля резиновый набалдашник, смягчающий удары, били деревянным основанием в лицо, грудь, живот <…> В мужском отделении десяток старух с подушками бегали от койки к койке и душили парализованных стариков. Ходячих, по приказу Горн, сбивали в кучу и гнали на ножи. Старики покорно шли, как бараны, не предпринимая попыток спастись[923].

К старухам не возвращается молодость, а, напротив, — чудесная книга делает ужасающе видимой беспощадную и всепобеждающую власть старости. Но не менее пугающей, чем старость, оказывается женственность. Освобожденная книгой, она раскрывает свою истинную, с точки зрения концепции романа, демистифицированную сущность, так как «вера в женскую слабость всегда была серьезным заблуждением»[924]. Новые амазонки из дома престарелых крушат в романе все и всех, пользуясь простыми подручными средствами мирного женского труда. Жертвенное материнство тоже лишено ореола святости и оказывается прекрасной «идеологической платформой» для создания беспощадной армии, которая «отличалась железной дисциплиной и послушанием»[925].

Персонажем, который концентрирует в себе инаковость женственности, инаковость старости и смерти, инаковость утраченной идеи, становится Полина Васильевна Горн. Главный герой романа Алексей Вязенцев видит ее так:

Во двор через расчищенную брешь в частоколе вступала старуха. Она опиралась на палку, но было видно, что вспомогательная опора нужна ей только как атрибут возраста. Шла старуха легко, с величавым благородством прямоходящей рептилии, древнего человекоподобного завра. <…> На морщинистом безгубом лице, покрытом пигментной чешуей, выделялись внимательно-неподвижные, выпуклые и тусклые, точно нарисованные на скорлупе, глаза. Острые нос и подбородок вместе создавали ощущение разверстого черепашьего клюва. Морщинистый, мягкий, как у игуаны, зоб уходил под кружевной белоснежный воротник блузы. Остальная одежда была черной — строгий твидовый пиджак, длинная юбка, туфли. Локтем она прижимала к боку старомодный кожаный ридикюль с крупной застежкой в виде шариков <…>.

— Алешка… — ласково произнесла старуха. — Не бойся… — неожиданно улыбнулась. Ветхий трескучий голос смешал чувства в моей голове…[926].

В этом изображении ужасной старухи соединяются черты монстра, зверя из бездны и советской учительницы, партийной функционерши. Чуть ниже нарратор называет Горн «благородной старицей с чертами избранности на прекрасном гордом лике», «властительной праматерью своего нашкодившего внука»[927].

Власть старухи — это непреодолимая сила старости, женственности/материнства, идеи и Родины. Эта власть пугает именно своей мистической неотменимостью: герой чувствует себя «завороженным». Иногда наваждение спадает, и на короткий миг вместо «древнего завра» он видит «плюгавую старушонку с розовыми проплешинами на трясущейся высушенной башке»[928] и испытывает «ни с чем не сравнимые стыд и омерзение за пережитые минуты гнусного угодничества перед этим ветхим существом, чьей злобной волей были приговорены мои друзья»[929].