Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Именно этим ценна для меня документальная проза – она позволяет выразить тот результат исследовательской работы, который хочется назвать «сутью вопроса» и который неизбежно ускользает, если мы выбираем для его выражения язык научной дисциплины или язык научного направления. Перед исследователем «суть вопроса» предстает обыкновенно в виде сложно выразимого ощущения (догадки) вроде «здесь что-то есть» или «в этом есть то самое», при этом невыразимое «что-то» (или «то») есть нерасчлененный, еще несформулированный ответ на исследовательский вопрос, он нуждается в формулировке и детализации. При фиксации, формулировке и детализации «сути вопроса» языком научной дисциплины исследователь почти всегда вынужденно выражает смысл менее масштабный, чем вся полнота смысла, им обнаруженного, – содержание переживает ту редукцию, которую диктуют ему выразительные возможности избранного исследователем языка. Таким образом, при формулировке и детализации, которая происходит с выбором той или иной научной парадигмы, обнаруженное исследователем лишается сложно выразимого смысла и превращается в привычные «результаты исследования».

Ни в коем случае мой предшествующий тезис не стоит воспринимать как высказывание против языка науки во имя языка искусства. Но я полагаю, что пограничные формы между наукой и искусством весьма перспективны для выражения результатов рационального познания, не лишенного, однако, элементов иррациональности, неизбежно свойственной человеческому существу.

Исследователь обыкновенно претендует на объективность своего познания. Человек же, следующий естественному порыву познания, дилетант, познавая, не считает нужным стыдиться своей субъективности и нередко не отдает себе отчета в ее наличии. Ученого же научное сообщество уличает в субъективности подобно тому, как в художественной литературе графомана уличают в несовершенстве его произведений.

Кроме того, я полагаю, что стремление человека к познанию, будь он исследователем-профессионалом или любителем, продиктовано экзистенциальными мотивами, которые по природе своей субъективны. Выбор методологии на практике также может быть продиктован субъективными факторами, а не особенностью материала. Опираясь на осмысление собственного опыта, я предполагаю экзистенциальную подоплеку в любом творческом акте, при этом не столь важно, какого именно рода этот акт. В свете подобных мыслей исследование чего-либо может быть интерпретировано как решение частных задач по утолению экзистенциального голода исследователя. Если он будет прояснен (или манифестирован) каким-либо образом в тексте исследовательской работы, читателю станет очевидна оптика этого исследователя. В современной науке признана необходимость описания методологических установок, но порой нет места описанию если уж не самого экзистенциального мотива, то хотя бы того, что могло бы приблизиться к его пониманию – ценностных ориентиров, мировоззренческих позиций, биографического опыта, неакадемической рефлексии. Осознание необходимости и жанровая возможность для осуществления этого являются, скорее, исключением, нежели правилом.

Личность исследователя и ее влияние на результат исследования в последнее время все чаще становятся предметом академических изысканий. К вопросам, которые созвучны моим, подходит В. И. Ильин в своей книге о качественном полевом исследовании. Недаром для его определения он использует слово «драматургия», сближая исследование с одной из форм словесного искусства. В. И. Ильин рассматривает ряд ролей, которые может принимать на себя исследователь, описывает мотивы, определяющие выбор роли, и устанавливает зависимость результата исследования от выбора[471]. Интересно, что, говоря о приоритетной роли (автор обозначает ее как «путешественника»), исследователь избегает подробного рассмотрения мотивов деятельности. К слову, это единственный тип исследователя, о чьих мотивах Ильин умалчивает. Он описывает характеристики и факторы идентичности исследователя, влияющие на качество результатов, однако избегает глубокого разговора о природе этой идентичности. Продолжая начинание Ильина, мне хочется проблематизировать то, как ее понимание в конечном счете, на мой взгляд, становится путем к осознанию исследовательской оптики, которая сформирована не столько инструментом (методом), сколько спецификой его применения в каждом конкретном случае. Поэтому помимо очевидных уровней идентичности персоны исследователя (профессиональная принадлежность, научная школа, этические и эстетические ориентиры и т. д.), мне кажется важным говорить о взаимном влиянии этих уровней и наряду с ними – об экзистенциальном характере исследовательской деятельности. Думается, что без проблематизации идентичности исследователя в таком ключе обречены и попытки понимания исследователем своих многочисленных информантов.