Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Такое часто встречается после биографического интервью, когда рассказчик проявляет инициативу типа «Я должен сказать еще (или иначе)». Очевидно, что любое интервью может быть продолжено или повторено. В.И.Ильин пишет: «Иногда в качестве заключения мною использовался обобщающий интерпретирующий вопрос: „Таким образом, как я понимаю, жизнь складывается нормально?..“ Нередко в это время диктофон уже выключен. Созданная атмосфера и выключенный диктофон порою стимулируют интервьюируемого сделать существенные дополнения, уточнения. В моей практике иногда именно эта часть давала самую интересную информацию»[476].

Развивая эту мысль, отмечу, что, насколько я могу это понять из своего опыта, порыв «Я должен сказать еще (или иначе)» демонстрирует еще и мучительные поиски адекватного языка для рассказывания о себе. И если рассказчик не удовлетворен результатом собственного выражения того, что пытался выразить, возможно, что такое интервью не вполне корректно считать состоявшимся, а результат – записанным. Ведь получается, что информант отказывает материалу моего исследования в адекватности. Так в рассказчике сливаются роли исследователя и мифотворца (языкотворца).

Мне кажется интересным и перспективным для исследования вопрос о том, чего хочет информант, когда становится участником работы исследователя. Если этот вопрос и это желание игнорировать, появляется, на мой взгляд, этическое затруднение. Оказывается, что интервьюер вторгается в жизнь интервьюируемого (а это неизбежно, и не важно, каким образом и по чьей воле это происходит), но при этом игнорирует его желания (это может быть даже желание стать соавтором исследователя). Благодаря существующим методикам анализа интервью, мы сегодня можем выявлять даже то, что рассказчик пытается скрыть. При этом вдвойне неэтичным видится мне игнорирование его желаний и потребностей как мифотворца (языкотворца).

С другой стороны, совершенно невозможно, уже по эстетическим причинам, заменить первый фрагмент очерка на второй. Мой вопрос не о том, что в таком случае делать (для меня возможны ответы: 1) в диалоге с рассказчиком найти третий, четвертый, пятый и т. д. вариант выражения того, что ему хотелось выразить, дослушать рассказчика; 2) рассказать и прокомментировать в тексте эту историю и ее финал; 3) проигнорировать пожелание рассказчика). Мой вопрос о том, что это значит, какова роль желания информанта в процессе исследования и может ли у него быть какая-либо роль. Думается, что на эту роль своего желания информант имеет право.

Этим моим размышлениям близки вопросы, сформулированные У. Дж. Т. Митчеллом о субъектности изображений. И хотя это работа из другой области, мне все же кажется, что цитата из нее, помещенная в мою статью, поможет придать моим размышлениям об относительно частной истории принципиальный характер. Митчелл пишет: «Говоря о картинках, авторы сегодняшних работ о визуальной культуре поднимают в основном вопросы, связанные с интерпретацией или риторикой. Мы хотим знать, что картинки значат и что они делают: как они вступают в коммуникацию в качестве знаков и символов, как они могут воздействовать на эмоции и поведение человека. Когда же встает вопрос о желании, то последнее, как правило, локализуется в производителях или потребителях образов, а сама картинка воспринимается как выражение желания художника или как механизм пробуждения желаний смотрящего. ‹…› я хотел бы попытаться поместить желание в сами картинки и задаться вопросом, чего же они, картинки, хотят. Этот вопрос никоим образом не предполагает отказа от рассмотрения проблем интерпретации или риторики, однако я надеюсь, что он поможет нам иначе взглянуть на вопрос о смысле и власти изображений»[477].

Я задаюсь вопросом о смысле и власти информанта.

Вторая проблема заключается в невозможности отчуждения имени от человека. В социальных науках, занятых выявлением и изучением типичного, принято требование анонимности. В документальной прозе это порой невозможно. Точнее, возможно настолько же, насколько в мире возможно почти все что угодно. Порой невозможно отделить действительное имя человека от его рассказа, реплики или образа, не нарушив эстетической ценности этого единства. Однако, разумеется, иногда это необходимо делать из этических побуждений вопреки побуждениям эстетическим.

Дело в том, что в комплексе с высказыванием информанта его имя может быть рассмотрено как разновидность его высказывания, так как для адекватного прочтения высказывания ощущается значимость фонетики, этимологии, в целом семантики имени автора. В конечном счете случайность или неслучайность имени автора в контексте внетекстовой действительности вряд ли может быть установлена.