Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Например, в своем известном дневнике A.B. Никитенко, также работавший в цензурном ведомстве, описывает произошедший в 1851 году случай, когда сыну тогда уже бывшего министра народного просвещения A.C. Уварову цензор не дал опубликовать античную надпись со словом «народ» (δήμος) в готовящемся издании «Исследования о древностях Южной России и берегов Черного моря». Помимо этого, цензор потребовал убрать все сведения об убийствах римских императоров[185]. Уваров согласился это сделать почему-то только в одном случае из трех. Открыто говоря о печальной участи Коммода и Каракаллы, он обходит стороной обстоятельства смерти Гелиогабала. Возможно, в России того времени убийство императора преторианцами казалось особенно неуместным в свете не столь давних дворцовых переворотов и восстания декабристов[186]. Также, видимо, по цензурным соображениям в другом месте Уваров отступил от своего обычного правила, не перевел на русский и никак не прокомментировал греческий термин βουλή (буле), то есть городской совет, ассоциировавшийся с демократическим самоуправлением[187]. В-третьих, собственно, цензор потребовал от Уварова убрать упоминание «народа» из перевода одной надписи, обнаруженной в Ольвии. Это была надпись на постаменте к несохранившейся статуе императора Каракаллы и его младшего брата и соправителя Геты. В русском переводе она звучит следующим образом: «В добрый час! Самодержцу Императору Марку Аврелию Атонину Августу Совет и народ Ольвиополитов»[188].

Античность в то время считалась политически опасной темой, потому что была связана с республиканизмом и тираноборческой традицией, к которым обращались французские монтаньяры и затем члены тайных обществ по всей Европе. Кроме того, в 1851 году еще были свежи воспоминания о весне народов, когда громко заявили о себе польский, венгерский и немецкий национализмы, а во Франции к «народу» апеллировали практически все силы, начиная от бонапартистов и умеренных либералов и заканчивая коммунистами. В античности демос не всегда имел явное политическое значение, что не мешало читателю середины XIX века находить у этого слова определенные политические коннотации.

Вероятно, из опасений перед демократией и республиканизмом, цензор потребовал от Уварова заменить «народ» Ольвии на «граждан» Ольвии[189]. В русском языке того времени слово «гражданин» значило также горожанин, житель города; и Уваров в своей книге иногда использует его именно в этом смысле. Например, он говорит о «гражданках» в смысле жительниц Ольвии, которые, конечно, не могли иметь никаких политических прав[190]. В случае произведенной подстановки получалось бы, что к императорам обращаются их подданные, населяющие города, а никак не претендующий на соразмерность с верховными правителями народ.

Уваров сумел отстоять свою версию перевода. В этом ему, возможно, помогли высокое положение и многочисленные связи, а также то, что описанный им постамент, что особо подчеркнуто в книге, входит в собрание графа А. Г. Кушелева-Безбородко. Уважаемый граф не может обладать ничем политически предосудительным[191]. И нападки цензора, и стратегия защиты Уварова, видимо, были довольно ситуативными и случайными. В царствование Александра II отношения авторов с цензурой все больше систематизируются и подчиняются определенным нормам[192].

Наконец, наиболее строгой цензуре подвергались популярные и дешевые издания. Как писал упомянутый A.B. Пеликан, «круг читающей публики начинает расширяться, и в состав его попадают личности, способные легко заблудиться в хаосе разнородных противоречий»[193]. Чиновники исходили из убеждения, что наименее подготовленный читатель не способен без помощи цензоров ориентироваться в публичной сфере[194]. В третьем случае запрещалось не только то, что было однозначно опасно, но также то, что могло быть превратно понято даже вопреки воле автора. Например, Головнин требовал, чтобы особенно тщательно цензурировали газету «Сын Отечества», потому что у нее были внушительные по тем временам 10000 подписчиков, привлеченных дешевизной подписки и намеренно упрощенной подачей материала[195]. В «изданиях для простонародного чтения» не должно было быть опасных идей, даже если речь шла об их критике или высмеивании[196].

Можно сказать, больше всего власти опасались того, что модерное понятие народ со всеми его политическими импликациями станет известно низшим классам общества, «народу» в более традиционном смысле.

* * *