Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Риккен полагает, что во французском понятие просвещения нередко выражается через лексику, имеющую прочные связи с бытовыми, обыденными значениями, что мешает этому понятию развиваться. Согласно его выводам, эта близость традиционного обыденного и нового абстрактного – двух слоев значений, связанных общей лексикой, – в итоге привела к тому, что понятие просвещение во Франции было менее гибким и, возможно, не таким сложным, как немецкий вариант[172].

Возвращаясь к слову «народ» в русском языке, можно предположить, что его многозначность, вероятно, играла против новых значений, потому что она не всегда позволяла достичь нужной точности и определенности. Однако подобное смешение значений также могло быть на руку тем, кто хотел, чтобы новое понятие развивалось и чтобы с его помощью можно было атаковать существующее положение дел: сословное устройство с абсолютным монархом на его вершине. Синонимичный «нации» «народ» был связан с построением гомогенного, цельного порядка, приходившего на смену множеству сословий, каждое из которых имеет свой уникальный статус, подкрепленный особыми отношениями с правительством и с императором лично. Хотя после 1855 года власти сами начали реформировать этот сословный порядок, призывы к слишком быстрым и слишком радикальным переменам оставались неприемлемыми. Двусмысленное и неопределенное слово, вероятно, помогало уходить от цензуры, но не мешало образованной аудитории читать между строк. Кроме того, слово «народ» было хорошо знакомым и отчетливо русским, своим, что делало его более удобным синонимом звучащей по-иностранному «нации»[173].

Как бы то ни было, использование слова «народ», видимо, требовало как от говорящего, так и от аудитории навыков медленного чтения и сложной навигации между разными значениями. В связи с этим представляется особенно перспективным взгляд на народ через призму цензуры. Долг службы требовал от цензоров быть внимательными и добросовестными читателями, хотя, конечно, нередко они были завалены работой и потому просматривали поступающие материалы очень быстро. Тем не менее цензура требует различать значения слов, внимательно интерпретировать прочитанное по частям и в целом. Кроме того, что особенно важно для историков, цензоры фиксировали свою интерпретацию в виде пометок на полях или в служебных записках. Благодаря всему этому по материалам цензуры можно судить о читательских ответах на текст, анализируя его с позиций своеобразной рецептивной эстетики, что особенно важно в случае такого зыбкого понятия, как народ.

Цензура стремилась идентифицировать употребление понятия народ в смысле самодостаточной нации, с тем чтобы не пропустить в печать опасной политической пропаганды, но не ограничивалась этим. Нежелательной была даже критика этого понятия и стоящих за ним реалий. В идеале подданные российского императора вообще не должны были знать о существовании политически опасной интерпретации народа, так как в глазах властей само это знание было слишком большим искушением. Главный начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов А. Ф. Орлов заметил в связи с революциями 1848 года: «… главный оплот наш, если не против каких-нибудь частных и временных беспорядков, которые нетрудно в ту же минуту погасить, то по крайней мере против народной… общей революции, в том, что у нас нет ни элементов для нее, ни орудий, разумеется, если войска, то есть офицеры, ибо солдаты наши идут по воле офицеров – точно за Правительство. Элементов нет, потому что свобода книгопечатания, народная репрезентация, народное вооружение и прочие наполняющие теперь Запад идеи для девяти десятых русского народонаселения – совершенная ахинея; одна же идея, доступная нашему мужику, идея вольности, то есть своеволия, нашла бы отголосок разве только в имениях мелких, бедных и угнетенных помещиками…»[174].

После 1855 года у правительства появилась новая важная забота: сохранить власть самодержавного правителя в условиях реформ, которые в перспективе должны были привести к формированию гражданской нации. Подданные выходили из состояния пассивного подчинения, и сами власти ждали от них активности и самостоятельности[175]. Возникали новые формы самоуправления в уездах и губерниях, думы в городах, расширились права и свободы университетов и прессы; все это вызывало у многих, включая представителей власти, смешанные чувства, надежда соседствовала с беспокойством[176].