Пути в незнаемое

В начале первой мировой войны я с последним поездом вернулся в Одессу. Что делать? Мне девятнадцать лет. Диплома нет. Либеральный министр народного просвещения граф Игнатьев, дядя генерала Игнатьева, автора известных мемуаров, разрешил мне сдавать государственные экзамены экстерном. Сейчас, спустя десятилетия, могу признаться, что это была самая трудная вещь, которую я сделал в жизни. За шесть недель надо было выдержать все полукурсовые экзамены, которые нормально сдавались в течение четырех лет, а также все выпускные. Всего набиралось 24. А так как я сдавал по физико-математическому факультету, то зубрить пришлось все, вплоть до астрономии. Но случилось чудо: я получил 24 «отлично». Это была сенсация. Наши профессора в коллективном письме попечителю учебного округа просили оставить меня при университете. Попечитель просьбе не внял. И я пошел работать на химический завод, а в свободное время приходил в университет заниматься электрохимией.

После Февральской революции меня оставили при университете для подготовки к профессорскому званию. Жил я в те годы очень беспокойно. В ранней молодости была у меня невероятная страсть выводить всех и вся на чистую воду. Наверное, через такой период проходят многие молодые ученые. Не знаю. Но у меня это выражалось слишком уж бурно. Все мне казалось в те годы в науке неправильным, и я тратил массу энергии, чтобы обратить первого встречного в свою веру. Я испортил отношения не только с одесскими, но даже и с зарубежными коллегами — я посылал статьи за границу с резкой критикой тогдашних авторитетов.

Прошло много лет, прежде чем я понял, что тратил на это слишком много сил. Со злонамеренной подтасовкой фактов в науке бороться, безусловно, нужно, а что касается обращения в собственную научную веру… Зачем? Если то, во что ты веруешь, окажется действительно правильным, то это со временем поймут и без твоего обличительного пафоса.

Правда, моя сверхъестественная горячность совпала по времени с довольно горячими событиями в естествознании. Рушились привычные представления. Ученые в этой сложной ситуации вели себя по-разному. У нас в Одессе хороший физик-акустик профессор Костерин, например, просто не верил в принцип относительности. Не верил — и все тут. А с ним приходилось не только общаться; ему я должен был сдавать магистерский экзамен по физике.

Был еще профессор Павлов. Уже при советской власти до самой своей смерти он занимал кафедру физической химии. Он предложил способ определения молекулярного веса жидкости, основанный на действительно нелепых предпосылках, и я имел неосторожность сказать ему об этом на одном собрании. Последний раз я встретил его на банкете в честь победы над фашистской Германией в 1945 году в Москве. Смотрю, идет наш Павлов, улыбается, забыл уже, сколько неприятностей доставил мне своими вздорными теориями. «Познакомьте, говорит, меня с Капицей». — «Пожалуйста», — говорю, подвожу его, рекомендую. «Петр Леонидович, — обращается к Капице Павлов, — я ваш большой поклонник, вы сделали блестящие вещи на низких температурах. Мы в Одессе тоже этим занимаемся». Я вижу, Капица обрадовался: каждому ученому приятно, когда работу хвалят знатоки, — но Павлов продолжает: «А вы знаете, мы пошли дальше вас. Вы работали при температурах, близких к нулю, а мы при температурах ниже абсолютного нуля». Тут уж Петр Леонидович несколько переменился в лице и поглядел на меня довольно неласково…

Я опять забежал вперед, но именно Павлову я должен был сдавать экзамен по физической химии. Тут пришла советская власть и в числе многих великих благ принесла и одно маленькое — отменила магистерские экзамены.

У нас началась новая жизнь, появился рабочий факультет, я занимался его химической секцией, был создан Институт народного образования, там я получил кафедру химии. Работали мы эти годы днем и ночью.

В 1922 году я уехал в Москву, мне надо было поставить некоторые опыты, а оборудования для них в Одессе не было. Я долго искал работу, но институтов было мало, штаты в них были крошечные, меня всюду приглашали приходить на семинары, но ведь надо было на что-то существовать. Так продолжалось целое лето, пока я не попал к Алексею Николаевичу Баху. Видный биохимик и химик-неорганик, Бах был одним из первых крупных организаторов советской науки. Он разговорился со мной, расспросил, чем бы я хотел заниматься. И предложил работу. Создавался Институт имени Карпова. Алексей Николаевич собрал много молодежи. У него работали Каргин, Медведев, Казарновский, Петрянов, Рабинович.

Осенью 1922 года мы получили новое здание (отремонтированный полуразрушенный особняк немецкого фабриканта), и начался период, который я бы назвал в истории карповского института лирическим. Нас было мало. Мы были молоды, веселы, оптимистично настроены. Нас не слишком загружали мелкой практической работой. И каждый стремился выполнить серьезные исследования.