Пути в незнаемое

Это все накануне было, почему-то в глазах рябило,
и Бурлюк с разрисованной рожей Кавальери казался пригожей.
Вот и первая мировая, отпечатана меловая символическая афиша. Бандероль пришла из Парижа.
В ней туманные фотоснимки, на одном — Пикассо в обнимку
с футуристом Кусковым Васей, на других — натюрморты с вазой.
И поехало, и помчалось — кубо, эго и снова кубо,
начиналось и не кончалось от Архангельска и до юга,
от Одессы и до Тифлиса, ну, а главное, в Петрограде.
Все как будто бы заждалися: «Начинайте же, бога ради!»
Из фанеры и из газеты тут же склеивались макеты,
теоретики и поэты пересчитывали приметы.
«Начинается, вот он, прибыл, послезавтра, вчера, сегодня!»
А один говорил: «Дурщилбыр!» — в ожидании гнева господня.
Из картонки и из клеенки, по две лесенки в три колонки,
по фасадам и по перилам Казимиром и Велемиром.
И когда они всё сломали, и везде не летал летатлин,
то успели понять едва ли, с гиком, хохотом и талантом
в ЛЕФе, в Камерном на премьере средь наркомов, речей, ухмылок
разбудили какого зверя, жадно дышащего в затылок.

Общество вступило в очередной этап своей истории. Привычка к адаптированному идеологизированному мышлению — стереотипами, готовыми формулами, не требовавшими мыслительной работы, стала едва ли не всеобщей. Психология толпы все более становилась сознанием индивида. И Зощенко так оправдывал свой стиль, «доступный бедным»: «Я не собираюсь писать для читателя, которого нет». Популярность «пошляка Зощенко» (как назовет его Жданов) и не снилась его коллегам, писавшим самым «высоким штилем» о пятилетках, домнах, «городах будущего» и «ветвистой пшенице».

Горький на Первом Всесоюзном съезде советских писателей призывал к «коллективной работе над созданием книг», которая «имеет некоторое сходство с работой лабораторий, научно-экспериментально исследующих те или иные явления органической жизни». (Для Сталина труд писателя, «инженера человеческих душ», приближался, видимо, больше к техническому.) «Я имею смелость думать, что именно метод коллективной работы с материалом поможет нам лучше всего понять, чем должен быть социалистический реализм, — сказал в заключительном слове Горький с трибуны съезда. — Товарищи, в нашей стране логика деяний обгоняет логику понятий, вот что мы должны почувствовать». Разумеется, наиболее активно в этом отношении, «неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина»…

Генерализированной идее, объявленной абсолютом, после смерти Ленина неизбежно предстояло персонифицироваться в ком-то другом. Сомнений не было: такой «персоной» мог стать лишь официальный носитель идеи, верховный жрец — «вождь партии и народа». В недалеком будущем — «Вождь всего прогрессивного человечества». Кто бы он ни был, к нему и только к нему были устремлены взоры, и ему, в общем, оставалось почти непроизвольно (так казалось) собирать дань благодарности и восторга.

Насколько сам он верил, что его воплощение в носителя Истины, в небожителя, иначе говоря, вполне закономерно, а не явилось итогом цепи случайностей, на которые так горазда история? (Она выделяется из природных процессов как раз тем, что не знает дублирования событий, изобилуя именно уникальными совпадениями.)

Одно можно утверждать определенно: в «царстве разума, справедливости и т. д.» Сталин разуверился первым из «соратников», что дало ему решительный перевес над ними. Как ни интриговали «вожди», они все-таки почитали долгом своим верность идее, их вознесшей, были скованы хотя бы относительными нравственными обязательствами друг перед другом, ибо каждый в той или иной мере являлся полномочным носителем Истины. Можно сказать, все они были «верующими марксистами», членами некоего идейного братства.