Пути в незнаемое

Да, в борьбе за власть, которую они понимали прежде всего как утверждение научной Истины, могущей облагодетельствовать человечество, они были порой жестоки — но с врагами! В горячке гражданской войны даже брали заложников — но для того лишь, чтобы обезвредить возможных противников! Да, принуждали старых военспецов служить новой власти, угрожая их семьям, — но во имя высшей цели!.. Представить, что все это (и многое иное) обрушится невдолге на них самих, они бы не смогли; они бы не нашли этому логического (по их понятиям) оправдания. Захватив и удержав государственную власть для блага человечества, или, по меньшей мере, многострадального народа бывшей Российской империи (как им хотелось думать), они как бы списывали с себя все прежние грехи, оставляя одни заслуги.

Конечно, когда выяснилось, что реализовать власть в соответствии с идеей не в пример труднее, чем захватить эту власть и даже удержать ее в кровавой схватке, и у них появились сомнения в абсолюте (в чем они не признались бы, вероятно, и самим себе); потому-то «соратники» и не препятствовали, в сущности, возвышению напористого Сталина, прагматика и тактика до мозга костей, который мог подкрепить проседавшую «теорию» какими-то реальными решениями, в случае же провала и сам, как казалось, годился на роль козла отпущения. Они не рассчитывали только на то, что Сталину не нужны были никакие логические обоснования (он их придумывал для других), что ему наплевать на какую бы то ни было идею, кроме одной — идеи безудержной личной власти. Являясь формально «верховным жрецом» идеи, он шаг за шагом укреплял в стране теократический режим, подобный — в принципе, а не в частностях — режиму Хомейни в современном Иране, незыблемому, несмотря даже на военное поражение и постоянные хозяйственные провалы, потому что в основании иррациональный фетиш, идея.

Раз идея священна, любые просчеты должны быть списаны за счет чего угодно. «Вредительство», «саботаж», «империалистические козни» — все шло в ход; вдруг вскрываемые «белогвардейские гнезда», руководимые откуда-то из-за рубежа, «шахтинское дело», «процесс промпартии», — пламенные речи прокурора Н. Крыленко, требовавшего обычно «высшей меры», — все это обстановка, в которой происходило возвышение Сталина^[16]. В конце концов, не размениваясь, так сказать, «по пустякам», он пустил в ход свою знаменитую теорию (разумеется, «непогрешимую») о «неизбежном обострении классовой борьбы по мере укрепления социализма», загодя оправдывавшую любые репрессии. Теократичность режима была подчеркнута самим названием репрессивных органов до создания Наркомата внутренних дел: ГПУ, ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление…

Идея все более ассоциировалась с именем Сталина, первого среди равных, убаюканных, прямо скажем, идеологическим самомнением. Они, кичившиеся своими революционными заслугами, помнили, конечно, как Коба был когда-то у них чуть ли не на побегушках. Они утешались мыслями классиков марксизма насчет того, что историческая необходимость, воплощенная в народном движении, неизмеримо перевешивает силу и значение любой личности; так что пока они на гребне этого процесса — «исторически неизбежного»! — даже руководят им, то вполне неуязвимы. После победоносно завершенной гражданской войны Лев Троцкий, не без оснований полагая себя «архитектором победы», даже отказывался от предлагавшихся ему высоких должностей, высокомерно предпочитая роль «стратега», занятого общегосударственными, даже общемировыми, а не частными вопросами.

Правда, в 1926 году, спохватившись, он назвал Сталина «могильщиком революции», тогда как Лев Каменев годом ранее на XIV съезде партии предпринял поистине отчаянную попытку, время для которой было уже безвозвратно упущено. Свое беспрецедентно длинное, постоянно перебиваемое репликами с мест выступление на съезде Каменев вдруг завершил словами: «…И, наконец, третье. Мы против того, чтобы Секретариат (чьи функции понимались вначале как чисто технические, «секретарские». — М. Т.), фактически объединяя и политику и организацию (в этом все дело! — М. Т.), стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и вместе с тем, чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат. Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объединяет и политику и организацию и фактически предрешает политику… (Шум в зале.) Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба».