Пути в незнаемое

Создание «нового человека» чрезвычайно облегчалось тем, что у него отныне практически не могло быть, не должно было быть, частной жизни, связанной всегда и везде так или иначе с личной собственностью хотя бы на жилище и клочок обрабатываемой земли. Социальное устройство, при котором все, без исключения, состоят на службе у государства и кормятся с его ладони, когда судьба даже приусадебного надела зависит от благорасположения властей, не оставляла человеку обычной возможности удалиться в самодостаточную в экономическом, а отчасти и в нравственном отношении жизнь. Дом давно перестал быть «крепостью», потому что перестал быть «моим домом». Горький, всегда ратовавший против собственности, в 1928 году извинялся перед своей безработной корреспонденткой, безграмотной и убогой, «больной большевизмом», по ее словам, призывавшей его «не уезжать в Италию, отказаться от своей виллы, быть настоящим пролетарским писателем»: «Товарищ Безработная!.. Я, разумеется, останусь с такими, как Вы. Однако на зиму я, вероятно, уеду в Италию, где мною не кончена литературная работа, кончить которую здесь я не могу. Кстати: у меня там нет своей виллы. У меня никогда не было и не будет своих домов, своей «неподвижной собственности», — с очевидной гордостью заключает писатель, не ощущая в своих словах невольного иронического подтекста.

А. Ларина вспоминает рабочую лагерной кухни, обслуживавшую «членов семей изменников Родины»: «Так убого было ее существование на воле, так полно оно было заботами о детях, о хлебе насущном, так тяжка была для нее работа в порту (все же не безработица, не голод. — М. Т.), так безрадостна вся жизнь, что в лагере Дина чувствовала не заключение, а освобождение от житейских тягот и радость беззаботных дней». Она была единственной, кому нравилось в лагере, и этим вызывала жалость».

Разумеется, с жизнью подавляющего большинства «на воле» даже скромный Бухарин (и его жена) не смог бы себя отождествить: все-таки отдыхал в Мухалатке (в Крыму), лечился в Нальчике, охотился в горах, наезжал и в Париж… Надо ли сомневаться, что бытие так или иначе определяло и его сознание, и других, чье существование было столь не похоже на жизнь вождей?

Но и те и другие обязаны были думать (во всяком случае, вслух) совершенно одинаково, в духе очередной «передовой теории». Равенство было только в этом, зато это было поистине «всеобщее равенство». И ни у кого не могло быть сомнений в том, что все, что происходит, обусловлено теоретически предугаданной исторической необходимостью и сталинская действительность — это лучший из возможных миров.

Классики марксизма наряду с утверждением определяющей роли общественного бытия подчеркивали также, что «теория становится материальной силой, как только она овладевает массами», иначе говоря, непосредственно воздействует на наше бытие. Эта мысль удостоилась, в числе немногих, быть включенной в «Краткий курс»; Сталин любил вставлять ее в свои речи, это подтверждало материальную весомость его собственных теорий, вроде бы марксистских, но предельно адаптированных — «для бедных». Вот как в сталинском изложении выглядит все та же мысль о приоритете общественного бытия над сознанием: «Каков образ жизни людей, таков образ их мыслей».

Это плоское и вполне невинное в любой другой голове убеждение имело у нас поистине чудовищные последствия. О некоторых уже говорилось. Оно же явилось обоснованием всеохватного, не виданного нигде анкетирования для выяснения «через» образ жизни образа мыслей — всевозможных «листков по учету кадров» с поистине провокационными вопросами; заполнявший листок, по сути, в той или иной степени предавал и своих близких…