Пути в незнаемое

В сталинских концлагерях заключенные с маху делились на категории «социально близких» уголовников и — прочих, неисправимых даже в теории, подведенных самим «образом жизни» к крайней ступени падения. «Классовая ненависть», «классовая солидарность», вообще «классовые инстинкты» считались определяющими, сама совесть объявлялась «классовой» (что уж тут говорить о сознании!) — иначе говоря, не принадлежащей личности, а тоже как бы обобществленной. Впрямую провозглашенное Гитлером «освобождение от химеры совести» здесь было обставлено нехитрыми философскими сентенциями, в чем многие находили утешение и тогда, когда Сталина с его обиходной «мудростью» уже давно не было в живых. Вот как оправдывался в «эпоху застоя» очеркист К. Буковский, один из постоянных авторов кочетовского «Октября»: «Мой оптимизм — не говоря уже о реализме — в отношении к тому времени состоит в том, что мы в эти годы ни в чем не сомневались и еще менее что-либо видели. Мы видели только то, что нам виделось, и был ли это «гипноз» или попросту наше романтическое (основанное на вере и на нашем убеждении) представление об окружающем, я не знаю, но скорее это все-таки было наше собственное представление. Представление твердое и убежденное, никаких сомнений у нас не было, и выдумывать их задним числом, на лестнице, — это по меньшей мере практично и, как бы это сказать еще более мягко, очень, что ли, обдуманно… Мы были лучше и тверже тогда. Мы просто ни в чем не сомневались».

Немцы после войны оправдывались примерно так же: ничего-де не видели, даже не подозревали о существовании «где-то» лагерей уничтожения. Но если бы и у них разразился мор, подобный нашему в начале тридцатых, самые верноподданные из них не посмели бы все же утверждать, что ни о чем не догадывались, не видели трупы на улицах… Талантливый Буковский (кстати, одним из первых заинтересовавшийся арендным подрядом) умело синтезировал в немногих словах всю нехитрую философию послесталинских сталинистов, легко и просто убаюкивающих свою совесть.

Если допустить даже, что наш автор некогда так-таки «ни в чем не сомневался», странно все же, что уже из иной эпохи, после ошеломляющих разоблачений XX съезда, он все равно в том прежнем состоянии кажется себе «лучше», чем теперь, когда сомнения просто неизбежны. Еще более удивительно то, что всех своих современников — разом, скопом — он пытается подогнать вровень с собой, тоже представить «лучше», чем, может быть, они были на самом деле: «Было такое время коллективизации сельского хозяйства, которое надо осмысливать даже больше, чем время, когда происходили необоснованные репрессии и ссылки. (Не получается ли, что во время коллективизации не было ни того ни другого? — М. Т.) Я говорю: осмысливать! Не представлять себя непричастным или, еще хуже (!), сомневавшимся, а говорить, что ты к нему был причастен, ты был не только на его стороне, на стороне этого времени, но ты его и сделал — не будь тебя, не было бы и этого времени и всего, что в нем надо осмысливать»^[18].

Опять же, если следовать логике Буковского, «осмысливать», то есть сомневаться (без этого какое же осмысление!), означает быть «хуже», — так не следует ли навсегда заречься этого занятия и быть «лучше»?.. Вот он, образчик вполне «яровизированного» сознания, еще и теоретизирующего на собственный счет и способного всякий раз, когда придется, менять местами «хуже» и «лучше», точно это вполне взаимозаменяемые понятия.

Такими людьми отмечена целая эпоха, о них Пастернак писал:

Наверно, вы не дрогнете,
сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
вы тоже — жертвы века!

«Мучения» такого рода жертв все же, надо думать, вполне сносны, раз они благополучно прожили отпущенный им природой срок, а многие процветают и поныне, даже не подозревая, что и они — жертвы. Генрих Гейне полагал, что совесть таких людей в ягодицах, на которые, поскользнувшись, мягко и безопасно падать.

Но это еще слишком обычное состояние духа, годящееся разве что для рассказца в духе Зощенко. Куда удивительнее признания одного из, казалось бы, творцов эпохи, маршала Г. Жукова, обнародованные «Огоньком»: «Я не чувствовал тогда, перед войной, что я умнее и дальновиднее Сталина, что я лучше его оцениваю обстановку и больше его знаю. У меня не было такой собственной оценки событий, которую мог бы с уверенностью противопоставить, как более правильную, оценкам Сталина. Такого убеждения у меня не существовало. Наоборот, у меня была огромная вера в Сталина, в его политический ум, его дальновидность и способность находить выходы из самых трудных положений. В данном случае в его способность уклониться от войны, отодвинуть ее».