Пути в незнаемое

В одной цене и новая волна арестов, напоминавшая худшие годы террора, и — казенная «борьба за мир» с дежурным пустословием на так называемых конгрессах, гибель близких людей и — «доверие» их убийцы; о цене же войны просто нет речи — лишь о том, что «все-таки выиграли» (не без подмоги на европейском театре военных действий и кровопролитной войны на Тихом океане, обеспечившей нам безопасность тыла «обожравшейся Америки», о чем бывшему военному корреспонденту Симонову вполне было известно).

«Все было при нем», все это, бесспорно, бытие — и Симонов вспоминает, что после смерти Сталина «главным чувством было то, что мы лишились великого человека». И на страницах руководимой им тогда «Литературной газеты» Симонов — и это до конца дней его кажется ему закономерным и естественным — публикует собственноручно написанную передовую «Священный долг писателя». В чем же он, этот долг? «Самая важная, самая высокая задача, со всей настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина». (Цитата добросовестно приводится мемуаристом.)

«На мой тогдашний взгляд, передовая была как передовая», — замечает Симонов^[20], и его поразила «бурная реакция» на нее Хрущева, который после прочтения, оказывается, «был крайне разгорячен и зол… Видимо, это был личный взрыв чувств Хрущева»…

Значит, не всем, даже и на самых верхах, умонастроение, владевшее Симоновым, казалось закономерным и естественным. Забегая вперед, можно сказать, что это нас и спасло — хотя бы некоторое несовпадение у Хрущева его бытия с его сознанием…

Правда, и у самого Симонова «потом возникло чувство, что лучше бы лишиться его (Сталина) пораньше, тогда, может быть, не было бы многих страшных вещей, связанных с последними годами его жизни». «С последними» — с какими? Включается ли в них 37-й год? А 33-й? А 28-й, кровавые наветы «шахтинского дела» и «процесса промпартии»?.. Ну, а если бы лишиться Сталина до всего этого, тогда, можно сказать, и Сталина бы никакого не было!

Конечно, главное в жизни писателя все-таки не передовые, даже такие примечательные, а его творчество. События, их бурнокипящая поверхность неизменно отражены у Симонова в четкой последовательности: пятилеточный энтузиазм, предчувствие военной грозы, сама она, эта гроза, краткая общественная эйфория сразу же после победы, и тут же, незамедлительно, борьба сразу на два фронта — с «обожравшейся Америкой» (с Канадой, Японией, Британией, Италией, Францией… — полистайте сборник «Друзья и враги») и — с врагом «унутренним» космополитом…

Преобладающая тема у Симонова — война. И здесь тональность его творчества выдержана совершенно последовательно: поначалу, в духе времени, героика, позже, опять-таки в духе времени, только иного, — труд войны, ее боль и скорбь. И невольно кажется, что не сам он открыл глаза, а ему открыли; переменились «центральные убеждения», всегда воспринимавшиеся писателем частицею самого себя. Вот когда, вероятно, заговорили уже о «двадцати миллионах» — и Симонов вместе со всеми. Даже в числе первых. В нем всегда был силен этот «неназойливый коллективизм», просто в силу природной работоспособности и служебного положения он успевал обычно «открыть тему» если не вторым, то третьим, не далее. Вот он вспоминает о примечательном марте 1953 года: «Похоже, очень похоже написали мы тогда стихи о Сталине. Ольга Берггольц, сидевшая в тридцать седьмом, Твардовский — сын раскулаченного, Симонов — дворянский отпрыск, и старый сельский коммунист Михаил Исаковский. Можно бы к этому добавить и другие строки из других стихов людей с такими же разнообразными биографиями, связанными с разными поворотами судеб личности в сталинскую эпоху. Тем не менее схожесть стихов была рождена вовсе не обязанностью их написать — их можно было не писать, а глубоким внутренним чувством огромности потери, огромности случившегося… И слово «потеря» уживалось со словом «печаль» без насилия авторов над собою в тех стихах, которые мы тогда написали».

Словом, как все, так и я. Полное нравственное алиби!.. Правда, оглядываясь на куда более скромный поступок в те годы, младший современник Симонова известный поэт Андрей Дементьев обосновывает его совершенно иначе. Вот ему, не только воспитанному сталинской эпохой, но и родившемуся в ней, сослаться бы на безоглядную веру, — но нет! «В своей жизни я сделал ровно столько ошибок, сколько сделало их наше сломанное войной поколение, — признается поэт. — Плюс свои собственные… Компромиссы — да, были. Помню, как, учась в Литинституте, я вслед за всеми проголосовал за исключение профессора Металлова из партии, который преподавал один из моих любимых предметов — западную литературу. Это была одна из последних волн сталинских репрессий, и Металлова травили за космополитизм. Как студента он меня ценил. Да, у меня не хватило мужества проголосовать против, мною руководил всеобщий страх».