Пути в незнаемое

Но тут произошло вот какое обстоятельство — 9 декабря 1906 г. Сережа убивает Игнатьева, меня арестовывают, тюрьма, ссылка, и все это обрывается. По возвращении из Вологды, где я был в ссылке (какая досада! Я чуть-чуть там не застал Щеголева, Луначарского и Бердяева), я снова поступил в Университет и принял участие в специальном пушкинском семинарии, который вел тот же Сакулин. На этот раз я взял тему «Байронизм Пушкина», но, засев за работу, я убедился, что, прежде чем говорить о байронизме Пушкина, нужно исследовать вопрос, насколько и когда Пушкин овладел английским языком. Сузив так тему, я обратился за разрешением к Сакулину представить вместо работы «Байронизм Пушкина» реферат «Пушкин и английский язык». Павел Никитич на это согласился, и моя работа, предварительно одобренная Сакулиным, была прочитана мною в семинарии. Со стороны слушателей она была встречена с одобрением, никаких существенных возражений мне не было сделано, а в заключительном слове Павел Никитич расхвалил ее, а затем предложил ее напечатать в издании «Пушкин и его современники», на что я, конечно, согласился. Мою работу со своим письмом Павел Никитич послал Шахматову, стоявшему в то время во главе II отделения Академии наук. Шахматов в свою очередь работу переслал Модзалевскому, как редактору издания «Пушкин и его современники». Последний прислал мне открытку с извещением, что работа моя принята, и с предложением присылать и другие работы по Пушкину. Спустя некоторое время я имел радость получить корректурные гранки моей статьи. В ней, между прочим, речь идет о знакомстве Пушкина с Чаадаевым. И я решил пойти к автору специальной книги о Чаадаеве М. О. Гершензону для того, чтобы лично от него узнать, в каком году Бартенев беседовал с Чаадаевым о Пушкине. Помню, как поразила меня красота отворившей мне дверь жены Михаила Осиповича. Так произошло мое знакомство с покойным писателем, игравшим большую роль, пожалуй, не только в моей ученой карьере, но и в жизни. Помню, как жадно он слушал меня, читал мою статью, желая скорее узнать, стоит ли она чего-нибудь.

В 1914 году вышел выпуск 17–18 «Пушкина и его современников» с моими «Заметками о Пушкине». Первая заметка, сейчас уж не помню, как именно, вышла из моей работы «Пушкин и английский язык». Кстати, остановлюсь на судьбе этой работы в пушкинской историографии. В своей рецензии на выпуск 17–18 «Пушкина и его современников» Лернер коснулся и моей статьи. Он указал пропуск весьма существенного свидетельства знания Пушкиным английского языка, а именно М. В. Юзефовича. Работая над своей диссертацией «Пушкин и Байрон», Жирмунский, как мне сообщал Томашевский, сам владея свободно языком, не догадался поставить себе вопроса, читал ли Пушкин Байрона в подлиннике в эпоху своего увлечения английским поэтом, априорно совершенно неправильно полагая, что Пушкин читал на юге Байрона по-английски. И только после того как всякого рода влияния и заимствования Пушкина будто бы у самого Байрона были Жирмунским в его работе учтены и изучены, он узнал мою работу. Его книга в это время была не только написана и набрана, но и, кажется, сверстана. Свою оплошность ему пришлось исправлять в примечаниях, одно из которых он посвятил вопросу о знании Пушкиным английского языка. Приведя все использованные мною свидетельства (и лернеровское-Юзефовича), Жирмунский пытается, по моему мнению, неудачно, с натяжками доказать, что Пушкин на юге все же как-то овладел английским языком. Против этого, опираясь на мою статью, убедительно возражал Н. В. Яковлев в статье «Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина» («Пушкин в мировой литературе»), где он внес две спорных поправки к моей работе. Таким образом, можно считать, что выдвинутые мною положения вошли в научный обиход.

<2>

Не помню, почему и как я заинтересовался дневниками Погодина, хранящимися в Румянцевском музее. В бездарном огромном труде Барсукова «Жизнь и труды Погодина» случайно и неполно автор привел ряд интересных записей Погодина о Пушкине. Я поставил себе задачей прочесть все дневники Погодина за 1820–1837 годы. Труд этот оказался чрезвычайно тяжелым, так как почерк Погодина, вообще славившийся своей неразборчивостью, в дневниках порой совсем неудобочитаем. Очень усложняют дело и многочисленные сокращения. Но я имел терпение все это проделать, уделяя в день в среднем минут по 20, так как, давая огромное количество уроков в Коммерческом училище Паршина, я должен был урывать буквально минуты свободного времени, оставшегося от уроков. Эта работа была напечатана в 19–20 и 23–24 выпусках «Пушкин и его современники». Точно так же были прочитаны и письма к Погодину в переплетенных томах, хранящиеся в его архиве, за 1820–1837 годы. Как новичок, желая быть максимально точным, я в транскрибированных выписках педантично ставил в прямые скобочки все вводимые мною знаки препинания, против чего, помню, с присущей ему деликатностью, осторожно возражал Борис Львович (Модзалевский).

<3>