Пути в незнаемое

Первым моим движением было броситься в лабораторию, но я тут же остановился: я же не умею шлифовать! Три следующих дня я учился этому в общем нехитрому, но тщательному делу на кафедре минералогии, изготовляя шлифы пластин шпата. Я добился того, что при наложении друг на друга они начинали как бы немного склеиваться. Я унес пластинки в лабораторию и ввел между ними капилляром ничтожную каплю смазки. И, хотя момент истины был уже мною предсказан, я изумился: от прикосновения капилляра, от малейшего, вызванного толчками пульса импульса моей руки верхняя пластина плавно заскользила по поверхности нижней. Однако тут же обнаружилось нечто значительно более интересное: пластинка, дойдя почти до края, не соскользнула на стол, а повернула вбок-назад и остановилась. Я коснулся ее в другом месте — она пошла в направлении заданного импульса и снова замедлила движение у края — повернула, словно оробев, назад. Вот оно что: движение пластинки замедляется внутренним трением смазки! В ходе движения смазка меняет вязкость, сгущается при движении пластин — в ней возникает некая структура, подобная пружине, — и отжимает пластину назад.

Я не сообразил тогда, что передо мной модель гомеостата, где равновесие осуществляется, как бы теперь сказали, через отрицательную обратную связь. Время кибернетики еще не пришло — мне открыть ее принципы было в этом эксперименте не дано.

И уж тем более я не понял, что передо мной снова, как и в Мадрасе, прямо на ладони лежит открытие, к которому я приду еще через много лет. Мне улыбалась Истина — его величество Пластическое пространство, а я этого не понимал. Я только понял, что удачно решил задачу, — можно составлять протокол и идти получать зачет. Был, правда, момент, когда я остановился, ощущая какую-то связь этого и предыдущих экспериментов. Но я подумал: «При чем тут химия — я изучаю физику явления». И все рассеялось: я не понял, что истина будущего открытия проходит в моем подсознании, точнее, в неосознанном очередном этапе эмбрионального развития.

В тот момент, когда пластинки неслышно скользили друг относительно друга, я, вероятно, изменился в лице, потому что Хасимото отошел от своего стола и несколько издалека стал внимательно смотреть на мой макет. Я пригласил его к моему столу и объяснил суть дела. Через полчаса мы уже работали вместе, и я с этого момента не переставал удивляться достоинствам моего товарища. Он сразу же предложил сделать набор пластинок разной формы, чтобы ответить на вопрос, сколь серьезно это может влиять на изменение вязкости в смазке. Как ни странно, оказалось, что некоторое влияние имеет и форма пластинки, — комбинируя их, Хасимото через день вывел эмпирическим путем формулу соотношения внешнего и внутреннего трения. Много лет спустя я учел его коэффициент при описании перехода классической ньютоновской вязкости в смазке в пластическую. Вообще надо отдать ему должное: Хасимото обладал выдающейся способностью подхватить идею на лету и быстро довести возможность ее реализации до совершенства. Руки у него были лучше моих; как техник он был несомненно сильнее. Он работал быстро и споро, с изяществом вытачивал заготовки, «играл» на токарном и других станках, как музыкант на скрипке.

Вместе с тем это был очень крепкий, лишь на вид субтильный человек. Как и я, он подрабатывал в команде грузчиков, и поражало, какие он был способен переносить тяжести. Он был великолепно тренирован, потому что тренировался постоянно, не теряя ни одной свободной минуты. Однажды я увидел его в пустой аудитории. Я испугался: мне показалось, что с Хасимото случился нервный припадок. Мышцы его непрерывно сокращались, по лицу прокатывались судороги. Он заметил меня и замер — лицо его стало непроницаемым.

Мы работали вместе в лаборатории, вместе трудились в команде грузчиков, помогая друг другу, и все же я не могу сказать, чтобы мы были друзьями. Когда мы расставались, закончив обучение, он сказал, что благодарен судьбе за знакомство со мной. Что жалеет о том, что не решился протянуть мне руку дружбы. Для японца это — слишком дорогая цена. Друга надо беречь, за него человек должен быть готов отдать все, даже жизнь, если надо.

Я хотел бы иметь такого друга. Но во время войны он сражался за императора в Бирме и ждал приказа напасть на Индию.

Грузчики поддразнивали нас на японский манер: я получил прозвище «Цукамото». «Цукамото-Хасимото» — одним словом, эти самые дикари, азиаты. Ну да ладно, пусть таскают. Я смотрел на это философски, японец тоже. Но он не позволял хлопать себя по плечу, снимал касавшуюся его руку, и хватка у него была железная.