Пути в незнаемое

Бортинженер с сожалением подумал, что так и не успел перед полетом съездить к матери. Далека ли дорога, и всего-то три часа на машине, а вот закрутился, не успел. А теперь жаль, потому что если был у него на Земле дом, так, конечно, не пустоватая, друзьями называемая кельей квартира, куда, после того как беспечально расстался с женой, он приезжал только ночевать, и то не всякий раз, а материнская зальца с лепниной на потолке, следом бывшей люстры, в старинном особнячке на тихой набережной, дом, где он родился и подрос настолько, что смог оставить его. Мать любила, когда он приезжал. Докторша, детский врач, она давно бы уж могла жить на пенсию, но это было дико ей, да и в больнице за нее держались, и она продолжала работать, реже, чем иные молодые сотрудники, пользуясь бюллетенем и при случае подменяя их на приеме. Но при появлении сына брала отгулы. К сыну собирались друзья, их много осело в городе, и мать с удовольствием принималась за стряпню, по давней традиции кормя гостей пельменями, для которых сын привозил три сорта мяса, а в фарш по своему рецепту она добавляла еще толику молока. В шумной компании — мужской, жен товарищи сына приводили редко — мать молодела, и все видели ее такой, какой она была в давние школьные и студенческие их годы. Красивая тогда была мать. Почему же, не раз думал он, рано овдовев — отец пропал без вести на войне, — она, красивая, веселая, умная, прожила дальнейшую жизнь одиноко? Сам дожив до первой седины, он решился спросить ее об этом. Мать ответила:

— Лучше, чем твой отец, я не встречала, а хуже мне не надо. — И, усмехнувшись, в свою очередь спросила: — А ты почему не женишься второй раз?

— А я, знаешь ли, глупо привязан к работе. Она для меня интереснее, чем женщина. Жены этого не терпят. Да и вообще, должно быть, с медицинской точки зрения это ненормально.

— Нормально. Тебя только жаль…

О работе сына до самого полета она имела самое общее представление, знала, что он связан с ракетно-космической техникой и даже знаком с космонавтами, вот и все. Большего он не рассказывал, а расспрашивать, мать считала, неудобно, а может быть, и неуместно. Какие-то у нее были на этот счет суждения, сомнения и огорчения, но сын тоже ее не спрашивал. Однажды в застолье подвыпивший приятель укорил его:

— Что же ты погреб себя в своем ящике? Ну, инженер, ну, конструктор, ну, ракеты, ну, космос. Черт с ним со всем! Кандидатов наук, так их теперь хоть пруд пруди. Ты же был надеждой нашей, мы тебя в академики выдвигали, не меньше. А ты — в ящик. Леньку Рабиновича помнишь? Умный, конечно, парень, но ты же его на две головы выше был. А он теперь в нашем университете профессор.

Мать в ту ночь долго вздыхала за своими шкафами, за перегородкой, ворочалась, поправляла подушки. Расстроилась, как видно. А через два месяца он полетел в космос, и на главной площади, рассказывали ему потом, выставили его большой и непохожий портрет…

— Начинается, — сказал Командир и в третий раз спросил: — Ты хорошо сидишь?

— Хорошо, хорошо… Да, давит помаленьку.

Тело медленно наливалось тяжестью. Сперва они сравнивали ее с нагрузками, испытанными на центрифуге, но потом сравнивать стало не с чем. Сдавило грудь, красные круги поплыли перед глазами. «Так вот это как бывает, — отметил про себя Командир. — Не хочу отключаться». Он вспомнил Гришу, его отчаянное лицо, когда тот уезжал из Звездного. Какой был парень! В первую пятерку входил. А потом вдруг перестал держать перегрузку… Вспомнив чей-то совет, Командир сказал затрудненно:

— А теперь… кричи… — И закричал, как ему казалось, громко, а на самом деле еле слышно и хрипло: — А-хха-а-а-а!..

Космический скафандр для передвижения по земле приспособлен плохо, построен с расчетом на определенную сидячую позу, поэтому у космонавтов такая деревянная походка, когда перед стартом они вышагивают к ракете. Но, сбросив гермошлемы, стоя по колено в снегу возле черной, обгоревшей машины с устало отвалившейся челюстью люка, Командир и Бортинженер забыли о неудобстве многослойной, неподатливой одежки и жадно озирались по сторонам, будто век не видели серого низкого неба, темных елей и корявых сосен. Корабль сел на склон высокой горы, поближе к вершине, и при этом, как по заказу, угодил в небольшую седловинку; стропы парашюта захлестнулись вокруг стоящей особняком, причудливо выгнутой ветрами сосенки и удерживали аппарат, как на якоре. Кругом неясно громоздились другие горы, темнела тайга. Зима здесь еще не сдалась, но уже пахло весной. Снег был сырой, тяжелый, ноздреватый — днем, видно, таяло. Однако день остался на космодроме, в нескольких минутах полета ракеты, совсем в другой жизни. А тут близился вечер. Где именно тут, они пока могли только догадываться.