Пути в незнаемое

Теперь эта проблема ЯЗЫКА нашего познания возвысилась в глазах Бора чуть ли не до ранга главенствующей. В немоте норвежского одиночества он весь был в словах, как в снегах. В обвалах слов. И в безмолвии заснеженных долин, лишенный собеседника во плоти, он придумывал контрдоводы за него: «А почему новое знание надо выражать на старом языке? Физикам надлежит показать, как устроен микромир не в макроописании, а на самом деле!»

Этот атакующий голос заставлял задуматься над одним принудительным свойством любого научного опыта. Точно ребенку, Бор мысленно разъяснял недовольному коллеге (а через два десятилетия в тех же выражениях повторил философски искушенным читателям журнала «Диалектика»):

«…Слово „эксперимент“ может, в сущности, применяться для обозначения лишь такого действия, когда мы в состоянии рассказать другим, что нами проделано и что нам стало известно в итоге».

Этого-то и не рассказать иначе, как на языке реальностей МАКРОМИРА. К их числу принадлежат ВСЕ наши средства наблюдения микрореальности. Незримые и неосязаемые, микропроцессики усиливаются в эксперименте до зримых и осязаемых — поддающихся описанию и анализу.

…Возможно, в час вечернего снегопада за окнами горной скихютте — одной из лыжных хижин, какие не встречаются в равнинной Дании, — прорисовалась в его памяти черная доска с белыми треками электронов и ожила сцена размолвки с Гейзенбергом. Они тогда тем и занимались, что в несчетный раз пробовали разглядеть под зримой маской туманного следа скрытые черты электрона, летящего сквозь камеру Вильсона.

Тут был типичнейший эффект усиления: электрон тратил энергию на превращение встречных атомов в заряженные ионы, а ионы становились центрами туманообразования — на них оседали капельки влаги. Череда этих капелек и создавала видимый трек толщиною в доли миллиметра. Но даже такая малая толщина (порядка 10^–1 см) в сотни миллиардов раз превышала размеры самого электрона-частицы (порядка 10^–13 см). Внутри своего макроследа он летел как незримая мошка в Симплонском тоннеле. И было бы сверхопрометчиво утверждать, что белая линия на фотографии показывала траекторию электрона. Она ни в малейшей степени не отвечала на классический вопрос: где он находился и куда двигался в каждый момент своего полета? Она, эта линия, не только не опровергала, а демонстративно доказывала ненаблюдаемость электронных траекторий. И заодно — ненадежность представления об орбитах в атоме.

«Траектория» — это понятие решительно не годилось для описания движения в микромире. Так что же — в своем полете сквозь камеру Вильсона электрон целиком находится во власти произвола? Но ведь туманный след все-таки закономерно изгибается — в согласии с магнитным полем, наложенным извне. Стало быть, этот след явно сообщает и кое-что определенное о поведении электрона. Если не о пути его движения, то о чем же?

Он говорит, что условия микровзаимодействий накладывают на случай узду. Хотя координата и скорость электрона варьируют как угодно, есть, по-видимому, управа на их ОДНОВРЕМЕННОЕ изменение. И вот в результате — статистически! — образуется не какой угодно, а законопослушный след. Снова Бор убеждался, что квантовой механике еще недоставало знания работающего тут физического закона…

То пасмурно, то солнечно было в снегах Норвегии, и все время — тихо. Только тройное поскрипывание — снега, ремней и лыж. И в одиночестве — ветер как собеседник.

Редчайшее состояние, когда широко думается вглубь.

И пришла еще одна минута, достойная призывного рожка вдалеке. Это когда приоткрылось начало ответа на самый общий вопрос: как же получается, что ограниченная пригодность языка макромира не убавляет его могущества и в микромире?

Научное описание обязано быть непротиворечивым. Но как могло удовлетворяться это азбучное требование, если в описании квантовых событий главное исходило из противоречий?

Впору было начаться головокружению.

И видится, как однажды на головокружительном спуске он это испытал: в лыжах появилась лавирующая крылатость и в лыжных палках — пульсирующая оперенность. Но, право, не от крутизны оно возникло: он был слишком умелым лыжником. Ему вспомнилось, как в Копенгагене один молоденький теоретик сознался, что от непонятностей квантовой физики часто кружится голова, и как он, Бор, сказал юнцу, что это правильно, прекрасно и неизбежно, а если головокружения не наступает, то это неправильно, скверно, подозрительно и может служить симптомом, что понимание никогда и не придет…

И еще ему подумалось, что он, отец пятерых мальчуганов, мал мала меньше, будет по мере их взросления много раз выслушивать такое же признание, когда им захочется узнать, какой вклад в понимание природы сделал он, их отец.