Пути в незнаемое

Люди, близко знавшие Николая Александровича Рубакина, говорят, что это был очень скромный и тихий человек. Старомодный, стариковски педантичный, внешне — весь из прошлого века. Несколько десятков лет жители маленького швейцарского городка Кларана ежедневно, в одни и те же часы, со снисходительной улыбкой наблюдали, как с высокого холма спускается к Женевскому озеру на прогулку кряжистый, крепко сколоченный старик с развевающейся бородой. Негоцианты, владельцы больших и маленьких мастерских, магазинов и лавчонок, отелей и кафе, люди, застывшие в своем высокомерном благополучии и отвращении ко всякому, кто на них не похож, прощали этому человеку его странную внешность, его широкополую мятую шляпу, черную крылатку, даже калоши… Ведь в каждом городе должен быть свой чудак, и для кларанцев Рубакин был именно таким тихим и безобидным чудаком, городской достопримечательностью. Их мало занимало, кто этот русский, что он делает. Они знали, что старик чем-то знаменит, что он директор какого-то международного института, обладает многими почетными званиями, что он дружит с другой швейцарской знаменитостью — Роменом Ролланом. Они его терпели, и их даже не раздражало то, что Рубакин, на глазах которого выросло несколько поколений кларанцев, говорил по-французски с невыносимым русским акцентом.

У нас не должно быть претензий к швейцарцам. В конце концов, кто бы у них ни жил — Руссо, Плеханов, Роллан, Чаплин, — все они были квартирантами, и хозяева к ним относились как к жильцам. Тихо себя ведут, ну и хорошо! Но у нас в стране, родившей Рубакина и целиком духовно владевшей им, к нему до сих пор относятся как к тихому, кабинетному ученому. Был такой — просветитель, библиограф, книжки популярные писал, методист был. Даже широко отмеченное печатью столетие со дня рождения Рубакина не обогатило этого представления.

А он был человек необыкновенно яркий, страстный, увлекающийся. Он поднимал целину и пропахал ее глубоко, надолго, оставил после себя след незабываемый: любовь и благодарность одних и бешеную ненависть других. Нет, Рубакин совсем не походил на тот благостный тип кабинетного ученого, которого мы столь часто видели в кинофильмах и о котором читали в биографических повестях. Хотя бы уж потому, что в штампованных фильмах и книгах ученые по преимуществу разочаровываются в учениках, играют на фортепьянах и во всех сферах — кроме сферы науки! — демонстрируют свои благородные качества и маленькие человеческие слабости. А Рубакин не любил и не понимал музыку стихов, не посещал театры и даже в кино ходил лишь из-за того, что во время киносеанса ему в голову часто приходили новые и неожиданные идеи… Во всяком случае, после просмотренного кинофильма он никогда не мог рассказать его содержание. И дело было вовсе не в том, что Рубакин был сухарем и рационалистом, равнодушным к жизни и искусству. Ему просто было некогда.

Все слова, какие мы употребляем для того, чтобы определить высочайшую степень трудолюбия: труженик, работяга, трудяга, — все они недостаточны, чтобы охарактеризовать деятельность Рубакина. Незадолго до своей смерти он со свойственной ему любовью к статистике составил кратенькую табличку им сделанного: прочитано 250 тысяч книг, собрано 230 тысяч книг, создано 49 больших научных работ, написано 280 научно-популярных книг, составлено и разослано 15 тысяч программ по самообразованию, опубликовано свыше 350 статей в 115 периодических изданиях… А ведь сюда не входят сотни книг, которые Рубакин редактировал, тысячи писем, которые он писал! «Переписка с частными лицами — это особый вид текущей литературы», — говорил Рубакин и к письмам относился с той же серьезностью, с какой относился ко всякой литературе… И сюда не входят рукописи двух больших неопубликованных романов и еще многое, что он не внес в свою памятку.

Рубакин жил долго — 84 года. Но чтобы провернуть эту гору работы, ему надо было трудиться безостановочно, дорожа каждой минутой. Он так и трудился — каждый день с раннего утра до поздней ночи, без дней отдыха, без развлечений, вернее — без всяких отвлечений. За сорок лет своей жизни в Швейцарии он выезжал из этой страны всего лишь три раза на несколько дней. И это при своих огромных связях, многочисленных знакомствах, огромном интересе к жизни стран и людей… Он спешил, он должен был работать, должен был каждый день исписывать десятки страниц своим мельчайшим, стенографически неразборчивым почерком. В последний период жизни ему было трудно владеть правой рукой — ее постоянно сводило от письма; он заболел болезнью, которую медицина назвала «писательской судорогой»…

Когда вот так пробегаешь по внешним контурам рубакинской жизни, то сначала может показаться, что перед нами человек необыкновенно цельный, устремленный, однажды определивший свое жизненное призвание, выбравший себе жизненный путь и с него никогда не сходивший. И это правда. И все же очень неточно. При всей цельности характера личность и судьба Рубакина поражают труднообъяснимыми противоречиями.