Путями ветра

– Сколь бы я ни изучал причины твоего недуга, я менее всего готов поручится за то, что смогу остановить его развитие, даже если бы мне удалось наблюдать его с момента, когда он только поразил твое тело. Догадываюсь, ты возлагаешь гораздо большие надежды на помощь какого-нибудь фессалийского знахаря, – я вздрогнул, снова подивившись поразительной способности этого человека предугадывать мои мысли, точно, как в ту ночь, когда он не позволил мне обратиться к советнику Эвмену, стоявшему над трупом Клития Мелиуса, – но вряд ли среди них найдется тот, кто разбирается в воспалениях мышц и нервов, вызванных неизвестной причиной. Я говорю столь откровенно с таким человеком, как ты, потому что не сомневаюсь, что моя ложь только повредила бы теперь…

Я прислушивался к торжественному спокойному звучанию его голоса, на некоторое время позабыв, что речь шла о моей жизни.

– Что такое нервы?

– Герофил Халкедонский говорил о нервах, тончайшем волокне в человеческом теле, вдыхающем в него энергию жизни и связанном с мозгом, где рождается наша бессмертная сущность. Это волокно определяет и то, с какой скоростью циркулирует по сосудам кровь, принося нам воздух, и то, как много сил у нас остается, чтобы наши движения не теряли упругости, и даже то, какие сны мы видим. Этот ученый человек знал достаточно, но все же не больше, чем знали служители Анубиса еще тысячи лет до него. Эрасистрат же различал двигательные и чувствительные нервы, побуждающие сокращаться наше сердце, но ни тот, ни другой ничем не могли объяснить тех причин, которые оказывают внезапное убийственное и необратимо-разрушительное действие на эти тончайшие сети, пронизывающие нашу плоть.

– Иными словами я выслушал из твоих уст смертный приговор?

Кровь прилила к моему лицу, я вдруг ощутил яростное нежелание смириться с тем, что он пытался внушить мне. Нога у меня ныла и горела в том месте, где лезвие серпа когда-то оставило впадину на икре, вырвав кусок плоти.

– Я был среди тех, кому пришлось переходить пустыню с пятью глотками воды на день, неужели мне не суждено побороть эту заразу? Я не верю в чудеса, которые способны сотворить боги, но твоему искусству доверяю гораздо больше. Говорят, египтяне умеют воскрешать мертвых.

Нуру повернулся очень резко и встал прямо передо мной, так что я видел, как трепещут крылья его носа, но губы и глаза при этом оставались неподвижными. Он был все еще погружен в свои размышления, только частью из которых он только что поделился со мной.

– У меня есть два лекарства. Одно может принести ухудшение, второе убить тебя. Но болезнь, которая достигла своего критического момента, убьет тебя раньше, за полтора-два месяца, если отказаться и от того, и от другого.

– Я готов попробовать оба, – отозвался я, понимая, что, возможно, сам делаю шаг навстречу смерти.

Нуру жестом приказал рабу принести два узких запечатанных смолой сосуда объемом не более двух котилов.

– Я не возьму никакой платы, – добавил он и повелел рабу удалиться после того, как взял у него лекарство.

– Трижды в день его стоит пить до того, как соберешься принимать пищу. В противном случае все, что проглотишь, будет исторгнуто безо всякой пользы, я не знаю, каков будет результат, и никто этого не может знать, был лишь один случай исцеления посредством этого снадобья, но с тех пор никто не брался лечить им, и еще…

Он поставил сосуды на стол.

– Если ты умрешь, меня могут обвинить в том, что я со злым умыслом дал тебе яд.

– Так не случится, я оставлю письмо, в котором сообщу всем, что рискую добровольно, этого будет достаточно?

– Нет.

Я застыл в недоумении, что же еще я мог сделать, чтобы гарантировать его безопасность?

– Если произойдет так, что невозможно будет ожидать ничего, кроме самого худшего, отправь за мной Ганимеда, сына Гиппоменея.

Тут только я вспомнил, что пятнадцатилетний сын ювелира, когда заходил к Амун, однажды обмолвился о том, что бывает у Нуру, у которого желает более всего на свете обучаться искусству медицины и умению после смерти сохранять тело от тления.

Как я мог забыть об этом, и отчего я не подумал раньше? Все, что окружало меня в доме Нуру, в том числе и этот горьковатый запах благовоний, никогда не истощавшийся и не перестававший наполнять воздух, все должно было навести меня на мысль о том, что он, конечно же, был не только лекарем, но и бальзамировщиком.

– Сделаю, как ты просишь, – пообещал я ему, и, набравшись дерзости, добавил, – мы оба скорбим о смерти диойкета Мелиуса, не так ли?

Нуру смотрел на меня своими непроницаемыми синими глазами, едва заметно прищурившись.

– Мне жаль его, – ответил он не изменившимся ровным голосом, таким же каким только что предупреждал меня об опасности своего снадобья, – но должно быть такая судьба была угодна богам.

– Богам? Или царю или его шлюхам?

Он покачал головой.

– Мы живем в смутном мире в смутное время, ты можешь быть прав, но можешь и ошибиться.

Мне не нравилось его настойчивое намерение не отвечать мне прямо.

– Почему ты был тогда в доме Кадмона и почему помешал мне обратиться к Эвмену?

Нуру закрыл глаза и повернулся ко мне вполоборота.