Столь прискорбные события и скоропостижная смерть отца Андреа так потрясли всех нас, что никто не успел опомниться прежде, чем распоряжением из Рима был назначен новый глава нашей общины, и во многом был он гораздо хуже покойного отца Андреа.
Напрасно ожидал я гонца от ее светлости, герцогини Лучии, чтобы обратиться к ней с просьбой оградить меня от возможных преследований со стороны нового настоятеля – отца Биндо, но ни гонца, ни каких-либо известий от нее так и не приходило.
Наступила зима, а в тот год она выдалась на редкость ненастной и холодной, так что и речи быть не могло о том, чтобы покинуть обитель раньше начала марта. И вот, продолжая выполнять со всем рвением свои обязанности и предаваясь молитвам не менее горячо, чем раньше, я все же осмелился заняться предосудительной работой, которую приходилось мне скрывать ото всех, включая и моих братьев. И если бы кто-либо из них донес отцу Биндо о том, чему посвящал я свои бессонные ночи, когда все думали, что я истязаю свою плоть бичеванием, думаю, не суждено было бы мне миновать костра. Но вот чему научился я довольно скоро, так это совершать два дела одновременно – покуда язык мой громко читал молитвы, коих я знал наизусть превеликое множество, я успевал не только разобрать, но записать все то, что видели глаза мои в свитке, который я хранил между камнями под самым потолком моей кельи. Единственный, кто еще мог бы выдать меня, – это старый требник, доставшийся мне в наследство от отца Андреа. Его-то, пожертвовав его святым содержанием, я и использовал вместо хранилища, в котором держал все то, что мне удавалось переписать при свете сальной свечи, немилосердно чадившей и дававшей слишком мало света, его же использую я и сейчас для своей последней исповеди.