Путём всея плоти

Время от времени ей подавали на обед настоящего живого мальчика — его либо отлавливали и приволакивали в Бэттерсби, либо уговаривали встретиться с нею при её наездах в Рафборо. Обычно в присутствии мальчика она держалась любезно, или, скажем так, довольно любезно, но как только она снова заполучала Эрнеста в единоличное пользование, тон её менялся. В какие бы формы ни выливались её хулы, конец всегда был один: этот друг решительно не хорош, да и сам Эрнест ничем не лучше, и ему следовало доставить ей другого, а этот никуда не годится.

Чем ближе был — или считался — мальчик к Эрнесту, тем категоричней он провозглашался пустым местом; наконец, Эрнест набрёл на мысль всякого, кто ему особенно нравился, представлять как человека, не входящего в число его закадычных приятелей, — он и сам, дескать, не понимает, почему его пригласил; выяснилось, однако, что, избегая Сциллы, он лишь попадался Харибде, ибо, хотя данного мальчика и объявляли более приемлемым, самого Эрнеста при этом провозглашали пустым местом за то, что не сумел его оценить.

Раз ухвативши какое-нибудь имя, она уже его не забывала. «Как там имярек?» — вопрошала она, упоминая имя бывшего эрнестова друга, с которым он уже успел рассориться или который проявил себя всего лишь кометой, а отнюдь не звездой. О, как жалел Эрнест, что вообще упомянул имя этого имярека, как часто клялся себе, что больше никогда не будет рассказывать о своих друзьях, но проходило несколько часов, и он забывался и с прежней беспечностью выбалтывал какое-нибудь новое имя; и тогда мать вцеплялась в его слова, как сова-сипуха набрасывается на мышь, а шесть месяцев спустя преподносила их ему уже закукленными и выпавшими из исходного контекста.

А тут ещё и Теобальд. Если школьного или университетского приятеля приглашали в Бэттерсби, Теобальд поначалу старался держаться любезно, что ему вполне удавалось, когда соответствовало его желаниям, а в отношении внешнего мира это его желаниям обычно всё-таки соответствовало. Соседи-клирики, да и вообще все соседи уважали его с каждым годом всё больше и больше, и вздумай Эрнест даже намекнуть, что имеет хоть малейший повод для недовольства, и они заставили бы его пожалеть о своём безрассудстве. Теобальд рассуждал примерно так: «Эрнест, ясное дело, рассказал этому мальчишке, какой я противный человек, а вот я ему покажу, что я вовсе не противный, а наоборот, свой человек, рубаха-парень, вообще молодчина, а кто кругом не прав — так это именно Эрнест».

Итак, поначалу он вёл себя с гостем очень мило, и гость был от него в восторге и принимал его сторону, а не сторону Эрнеста. Само собой разумеется, что коли Эрнест привозил человека в Бэттерсби, то ему хотелось, чтобы гостю было там хорошо, и потому он радовался, что Теобальд так мил, но в то же самое время он так нуждался в моральной поддержке, что ему было больно смотреть, как его собственные друзья переходят в лагерь противника. Так ведь и во всём: если мы очень хорошо что-нибудь понимаем, если, скажем, ясно видим, что вот это яркое пятно — красное, то нас шокирует и выбивает из привычной колеи, когда кто-то другой видит или хотя бы склоняется видеть его зелёным.

Обычно ближе к концу визита терпение Теобальда несколько истощалось, но увозил с собою гость именно то впечатление, которое составлялось у него на первых порах. Теобальд никогда не обсуждал с Эрнестом его друзей. Обсуждала Кристина. Теобальд же просто позволял им приезжать, потому что на этом настаивала, тихо, но неуклонно, Кристина; когда они приезжали, он вёл себя, как я уже сказал, корректно, но всё это ему не нравилось, тогда как Кристине нравилось, и весьма; не будь это так хлопотно и так дорого, она бы с радостью принимала у себя в Бэттерсби половину Рафборо и половину Кембриджа: она любила коллекционировать новые знакомства, и она любила перемывать гостям косточки, а когда гости ей надоедали, запускать этими косточками в Эрнеста.

Самое неприятное — это то, что она так часто оказывалась права. Мальчики и юноши неистовы в своих привязанностях, но редко постоянны; только повзрослев, они начинают понимать, какого рода друзья им нужны; в ранних же своих пробах — и ошибках — молодые люди только ещё учатся судить о людях. Эрнест не был исключением из этого общего правила. Те, что были поначалу лебедями, один за другим оказывались просто утятами, даже в его собственной оценке, и он уже начинал приходить к мысли, что мать его, пожалуй, лучший знаток людей, чем он; но лично я не побоюсь предположить, что случись Эрнесту привести в Бэттерсби настоящего юного лебедя, и мать тут же объявила бы его самым гадким из всех виденных ею дотоле утят.