Путём всея плоти

— и прочая, и прочая.

Я снова спросил Эрнеста, не возражает ли он, чтобы я это печатал. Он поморщился, но сказал:

— Не возражаю, если это поможет вашему рассказу; но не слишком ли это длинно?

Я отвечал, что это позволит читателю самому увидеть, как всё происходило, вдвое скорее, чем я стал бы ему это объяснять.

— Что ж, тогда, конечно, печатайте.

Я продолжаю ворошить эрнестовы письма и натыкаюсь на такое:

«Спасибо за ваше недавнее; в ответ посылаю черновик письма, которое я послал в „Таймс“ пару дней тому назад. Они его не напечатали, но в нём довольно полно воплощены мои идеи по вопросу о приходской дисциплине, причём Прайер письмо полностью одобряет. Поразмыслите о нём хорошенько и потом верните мне, потому что оно с такой точностью представляет моё кредо, что я не могу себе позволить его потерять.

Очень бы хотелось обсудить эти вопросы в живом общении; в одном я убеждён совершенно точно: невозможность отлучать от церкви стала для нас страшной помехой. Нам следовало бы отлучать и богатых, и бедных без различия и безо всякого стеснения. Если бы нам вернули это право, мы, думаю, сумели бы очень скоро положить конец огромной доле греха, нищеты и страданий, которые окружают нас сегодня».

Эти письма были написаны спустя всего несколько недель после рукоположения Эрнеста; но это ещё пустяки по сравнению с тем, что он писал немного позже.

В порыве рвения в корне преобразовать англиканскую церковь (и через сие всю вселенную) средствами, подсказанными ему Прайером, он надумал поближе узнать обычаи и помыслы бедняков и для этого поселиться среди них. Эту идею он, полагаю, почерпнул из «(Элтона Локка» Кингсли[204], романа, который он, при всей своей тогдашней приверженности к высокой церкви, проглотил, как проглотил и «Жизнь Арнольда» Стенли, и романы Диккенса, и всё то из литературного хлама эпохи, что с наибольшей вероятностью могло ему навредить; как бы то ни было, этот замысел он осуществил на практике — снял жильё на Эшпит-Плейс[205], небольшой улочке в районе театра Друри-Лейн[206], в доме, владелицей которого была вдова извозчика.

Сия леди занимала весь первый этаж. В передней кухне снимал угол лудильщик. Заднюю сдавали настройщику кузнечных мехов. На второй этаж въехал Эрнест; свои две комнаты он обставил весьма уютно — всё-таки надо знать меру даже и в аскетизме. Два верхних этажа были поделены на четыре квартиры. Там жил портной по имени Холт, вечно пьяный мужлан, по ночам избивавший свою жену так, что её вопли будили весь дом; над ним жил тоже портной, и тоже с женой, но без детей; эти были уэслианцы, заглядывавшие в рюмку, но не шумные. Две задние комнаты снимали две одинокие дамы, с хорошими, как заключил Эрнест, связями — ибо хорошо одетые, приличного вида молодые люди частенько поднимались и спускались по лестнице мимо его дверей, навещая по меньшей мере одну из них — мисс Сноу: Эрнест слышал, как хлопала за ними дверь в её комнату. Некоторые, как ему казалось, приходили к мисс Мейтленд. Миссис Джапп, хозяйка, сказала Эрнесту, что это всё братья и кузены мисс Сноу, сама же она подыскивает место гувернантки, а пока ангажирована в театре Друри-Лейн. Эрнест спросил, ищет ли работу также и мисс Мейтленд с верхнего этажа, и услышал в ответ, что да, ищет — место модистки. Он верил всему, что бы ни говорила ему миссис Джапп.

Глава LIV