Путём всея плоти

Эрнест осведомился, сколько это может стоить. Эллен объяснила, что можно снять дом на какой-нибудь маленькой улочке, скажем, близ «Слона и крепости», за 17 или 18 шиллингов в неделю, сдать два верхних этажа за 10, оставив заднюю комнату и мастерскую себе. Если он сможет добыть пять-шесть фунтов, чтобы накупить поношенной одежды, они смогут её постирать и починить, и она сможет заниматься женской одеждой, а он мужской. Потом, если появятся заказы, он сможет и чинить, и шить новое.

Так они скоро смогут раскрутиться до двух фунтов в неделю; у неё есть подруга, которая начинала так, а теперь зарабатывает пять и шесть фунтов в неделю и уже сняла место получше — да и сама Эллен немало поднаторела в купле-продаже.

Да, в этом действительно был отблеск надежды, как если бы он вдруг получил обратно свои 5000 и ещё гораздо больше того в перспективе. Да, Эллен — определённо его добрый гений.

Она сбегала и принесла несколько ломтиков бекона им на завтрак. Она поджарила его гораздо лучше, чем когда-либо удавалось ему, и накрыла на стол, и поставила кофе и аппетитные гренки. Последние дни Эрнест был сам себе и повар, и служанка, и ничего хорошего из этого не получалось. И вдруг рядом кто-то, кто ему прислуживает. Ведь Эллен не только научила его, как заработать на жизнь, тогда как никто, кроме него самого, не мог ему ничего посоветовать, но ещё вот она здесь, такая хорошенькая, такая улыбающаяся, так хлопочущая о его удобстве; она восстанавливает его практически во всех отношениях, которые для него имеют значение, возвращает его в то, прежнее, утерянное положение — а вернее даже ставя в новое, которое ему гораздо более по душе. Так что тот сияющий вид, с которым он пришёл ко мне рассказать о своих планах, вполне понятен.

Ему стоило труда рассказать обо всём. Он мялся, краснел, мычал и запинался. При пересказе всей истории постороннему человеку в его душе начали возникать нехорошие предчувствия. Он явно пытался кое-что смазать, но я хотел знать все факты, так что помог ему в самых трудных местах и донимал его вопросами, пока не выяснил практически всех подробностей, которые и привёл выше.

Надеюсь, я этого не показал, но я был очень зол. Эрнест начинал мне нравиться. Не знаю почему, но не было в моей жизни такого случая, чтобы молодой человек, к которому я питал привязанность, сообщал мне, что собирается жениться, и я тут же не начинал инстинктивно ненавидеть его суженую, в глаза её не видя; я заметил, что большинство старых холостяков чувствуют так же, хотя все мы это болезненно скрываем. Наверное, это из-за того, что мы знаем, что нам и самим следовало жениться. Обычно мы говорим, что очень рады, но в данном случае я не чувствовал за собой и такой обязанности, хотя досаду свою скрыть всё-таки постарался. Чтобы такой многообещающий молодой человек, к тому же наследник очень прилично выросшего к настоящему времени состояния, вот так бросал себя под ноги такой личности, как Эллен, — это было невыносимо досадно, и тем досаднее, чем неожиданнее была вся эта афера.

Я упрашивал его не жениться на Эллен сразу, а сначала узнать её хоть немного. Он и слушать не хотел; он дал слово, а даже если бы не дал, то теперь немедленно пошёл бы и дал. До тех пор он был со мной вполне сговорчив и лёгок в обращении, но теперь я ничего не мог с ним поделать. Недавняя победа над отцом и матерью придала ему сил, и мне уже ничего не оставалось. Я мог бы открыть ему его истинное положение, но прекрасно понимал, что тогда он ещё сильнее захочет поступить по-своему — со всеми этими деньгами, почему не ублажить себя? Поэтому я ничего ему об этом предмете не сообщил, а всё прочее, что я мог ему выложить, у него, считавшего себя ничем иным, как простым работягой, прошло за бесценок.

Собственно говоря, если смотреть с его собственных позиций, ничего такого немыслимого он не делал. Несколько лет тому назад он знал и очень любил Эллен. Он знал, что она из приличной семьи, что ничем себя не запятнала, что в Бэттерсби она всем нравилась. Тогда она была шустрая, смышлёная, работящая девушка — и очень, очень хорошенькая. Когда они снова встретились, она держалась в лучшем виде — поистине, сама скромность и сдержанность. Надо ли удивляться, что его воображение не проникло в перемены, которые эти восемь лет неизбежно должны были произвести? Он знал слишком много нехорошего о самом себе и был слишком неопытен в любви, чтобы привередничать; и если бы Эллен была тем, чем он её считал, и если бы его перспективы были на самом деле не лучше тех, каковыми он их считал, — тогда что ж, я не вижу в решении Эрнеста ничего более неразумного, чем в половине заключающихся каждый день браков.

Итак, мне ничего не оставалось, как только смириться с неизбежным, так что я пожелал своему юному другу удачи и предложил денег, сколько понадобится для открытия мастерской, если его сбережений окажется недостаточно. Он поблагодарил, попросил, чтобы я всегда чинил свою одежду только у него и по возможности доставал подобные заказы от других, и оставил меня наедине с моими размышлениями.