Путём всея плоти

— Первые пару дней я думала, она не переживёт; это, говорит, мне наказание, и вот как пойдёт говорить и всё делать, как давным-давно, ещё когда ваш папаша её не знали; её не останови, так она не знаю чего бы не наговорила; она вроде как, можно сказать, помешанная была; что люди, мол, скажут, соседи, мол, со мной и разговаривать теперь не станут; но на другой день пришла к ней миссис Башби (ну, помните, её раньше звали мисс Кауи), а ваша мамаша её всегда любила, и это очень было для неё утешительно, что она пришла, очень ей помогло, потому что назавтра она перебрала все свои платья, и мы вместе решили, как их все перешить; и потом все соседи приезжали, да издалека, невесть откудова приезжали, а ваша мамаша пришли сюда и говорят — я, мол, сидела на реках вавилонских[269], а Господь превратил их в животворящий источник. «Да-да, Сюзанна, — она мне говорит, — будь уверена, это точно так. Кого Господь любит, того и карает, Сюзанна, — говорит и плачет. — А что до него, то он сам что посеял, пусть то и пожнёт; а как выйдет из тюрьмы, то его папа будет знать, как лучше, а мастер Эрнест пусть скажет спасибо, что у него такой папа добрый и терпеливый». А потом, когда вы отказались их видеть, это был для вашей мамаши удар так удар. Ваш папаша ничего не говорили; вы сами знаете, ваш папаша никогда много не говорят, разве что совсем растают воском; но ваша мамаша переживали, это что-то, несколько дней это просто ужас какой-то, что было, я вашего папашу никогда не видела таким чёрным; но дай вам Бог здоровьичка, через несколько дней всё прошло, как не было, и я уж никакой разницы не вижу, чем было раньше, ну, то есть, пока ваша мама не заболели.

В первый свой вечер по прибытии на семейной молитве он вёл себя хорошо; и также на утро следующего дня; отец читал тогда о предсмертных наставлениях Давида Соломону по части Семея[270], и это было ничего. Но в течение дня ему столько раз наступали на мозоль, что к вечеру этого второго дня у него появилось настроение поозорничать. Он преклонил колени рядом с Шарлоттой и произносил ответствия бездумно — не настолько бездумно, чтобы она поняла, что он делает это злонамеренно, но настолько бездумно, чтобы заставить её прикидывать, злонамеренно ли он поступает или нет; а когда надо было молиться о том, чтобы сподобиться быть по-настоящему честными и добросовестными, он сделал ударение на «по-настоящему». Не знаю, заметила ли что-нибудь Шарлотта, но до конца его визита становилась на колени подальше от него. Он уверяет меня, что это была его единственная проделка за всё время его пребывания в Бэттерсби.

Когда он поднимался в свою спальню, где, надо отдать им должное, для него разводили огонь в очаге, он всякий раз обращал внимание на то, что бросилось ему в глаза в первый же раз, когда его по приезде проводили в комнату: плакатик в рамочке под стеклом, подвешенный над его кроватью, с надписью «Будь день тяжёл твой или труден, вечерний благовест в нём будет». Он подивился, как могут такие люди повесить такую надпись в комнате, где их гости проводят последние часы своего вечера, но долго дивиться не стал. «Труден и тяжёл — одно и то же, почему же „или“? — сказал он себе. — Но и это, пожалуй, ничего». Я так думаю, что Кристина купила плакатик на благотворительном базаре по сбору средств на ремонт соседней церкви, а уж коли куплено, так надо ведь и использовать, к тому же такое трогательное высказывание, и так мило оформлено. А по-моему, нет большей иронии, чем вешать такой плакатик в спальне моего героя, хотя никакой иронии, можно быть уверенным, там не замышлялось и близко.

На третий день по приезде Эрнеста Кристине снова стало хуже. Два дня до этого у неё не было болей, и она довольно много спала; присутствие сына по-прежнему оживляло её, и она не раз повторяла, как благодарна за то, что на смертном одре её окружает семья — такая счастливая, такая богобоязненная, такая единая; но теперь она начала заговариваться и, чувствуя приближение смерти, сильнее тревожиться при мысли о Судном дне.

Не раз и не два пыталась она возвращаться к вопросу о своих грехах и всё настаивала, чтобы Теобальд непременно обеспечил ей полное их прощение. Она намекала, что на кону стоит, по её разумению, профессиональная репутация Теобальда; негоже, чтобы его собственной жене не достали ну хотя бы пропуска. Это задевало Теобальда за живое; он морщился, как от боли, и возражал, нетерпеливо дёргая головой:

— Но, Кристина, они УЖЕ прощены тебе, — и тут же твёрдо, но и с достоинством отгораживался от неё стеной Молитвы Господней. Поднявшись с колен, он немедля покидал комнату, не упуская подозвать Эрнеста, чтобы сообщить, что он не может желать продолжения такой ситуации.

Джои удавалось развеять тревогу матери не более, чем Теобальду, — собственно, он был тот же Теобальд, но разбавленный; наконец, Эрнест, который, хотя и не любил вмешиваться, взял дело в свои руки и, присевши подле неё, дал ей излить свою печаль, не торопя и не мешая.