Путём всея плоти

Она не отдала всего ради Христа, сказала она, и это более всего её угнетает. Она отдала многое, и всегда, год за годом, старалась отдавать всё больше, и всё равно она прекрасно понимает, что не была столь духовного склада души, как должно ей было быть, ибо, если бы была, то ей было бы даровано некое непосредственное видение или сообщение, тогда как, несмотря на то, что Бог сподобил непосредственными и зримыми ангельскими посещениями одного из её дорогих детей, ей самой этого было не дано — ни даже Теобальду.

Она разговаривала скорее с самой собою, чем с Эрнестом, но её слова заставили его навострить ухо. Ему захотелось узнать, кому — Джои или Шарлотте — являлся ангел. Он спросил мать, но она выказала удивление, как если бы ожидала, что ему всё об этом известно, а потом, как бы вспомнив, одёрнула себя и сказала:

— Ах да, ты ж ничего не знаешь, да оно, пожалуй, и к лучшему.

Настаивать Эрнест, разумеется, не мог, и так и не узнал, кто именно из его ближайшей родни имел непосредственное общение с одним из бессмертных. Никто другой ему об этом ничего не говорил — потому ли, что стыдились, или боялись, что он не поверит и тем самым ещё более их осудит, он понять не мог.

Потом Эрнест часто об этом задумывался. Он попытался порасспросить Сюзанну, которая, он был уверен, всё знала, но Шарлотта его опередила.

— Нет, мастер Эрнест, — сказала Сюзанна, лишь только он начал её расспрашивать, — ваша мамаша прислали мне весточку с мисс Шарлоттой, чтобы я ничего про это не говорила, и ни в жисть не скажу.

Дальше расспрашивать было, конечно, невозможно. Ему не раз приходило в голову, что Шарлотта на самом деле верила не более его самого, и это маленькое происшествие немало подкрепило его подозрения, но он усомнился, когда вспомнил, как она послала не по тому адресу письмо с просьбой о молитве. «Видимо, — мрачно подумал он про себя, — она всё-таки верит».

Кристина же снова заговорила о недостаточно духовном складе своей души и даже вспомнила свою давнюю скорбь по части поедания ею кровяной колбасы — правда, она уже много лет как перестала её есть, но ведь сколько лет до того всё же ела, несмотря на опасения, что это может быть запретным! И потом вот ещё что гнетёт её душу — это было ещё до замужества, но вот она бы хотела…

— Дорогая матушка, — прервал её Эрнест, — вы нездоровы, у вас мысли путаются; другие могут судить лучше вас; уверяю вас, что в моих глазах вы — самая преданная и бескорыстная жена и мать из всех живших и живущих на свете. Если даже вы в буквальном смысле слова не отдали всего ради Христа, в практическом смысле вы отдали всё, что было в вашей власти, и большего нельзя требовать ни от кого. Я верю, что вы станете не просто святой, а особо выдающейся святой.

Кристина просияла.

— Ты даришь мне надежду, ты даришь мне надежду, — воскликнула она, и её слёзы сразу высохли. Она снова и снова вырывала из него фразу, что он свято в это верит; быть выдающейся святой — это пока что не обязательно; она вполне согласна быть самой незаметной из реально попавших в рай, только бы знать наверное, что избежишь этого ужасного ада. Страх этот явно преследовал её повсюду, и что бы Эрнест ни говорил, до конца развеять его не смог. Она оказалась, должен признаться, довольно неблагодарной, ибо после того, как Эрнест час с лишним её утешал, принялась молиться за него, чтобы он был благословен всеми дарами мира сего, поскольку всегда боялась, что он — единственный из её детей, кого она никогда не встретит на небесах; впрочем, её мысли уже блуждали, и она вряд ли осознавала его присутствие; собственно, она возвращалась в то состояние, в каком была до болезни.

В воскресенье Эрнест, как встарь, пошёл в церковь; он заметил, что волна либерального протестантства, и так постоянно спадавшая, за несколько коротких лет его отсутствия откатилась ещё на много шагов назад. Его отец всегда проходил в церковь через сад приходского дома и небольшой пустырь; раньше он имел привычку ходить в церковь в цилиндре и сутане с белыми женевскими лацканами[271]. Теперь же, заметил Эрнест, лацканов более не было, и — о чудо ещё более великое! — Теобальд проповедовал не в сутане, а в стихаре. Изменился и весь характер службы; нельзя сказать, чтобы она даже и теперь стала высокой, ибо человеком высокой церкви Теобальд не стал бы ни при каких обстоятельствах, но и былое беззаботное легкомыслие, если можно так выразиться, уже тоже ушло навсегда. Оркестровое сопровождение песнопениям исчезло, когда мой герой был ещё ребёнком, но чтения нараспев не было ещё несколько лет после введения фисгармонии. Пока Эрнест учился в Кембридже, Шарлотта и Кристина сумели заставить Теобальда разрешить, чтобы гимны пели, и их стали петь на старомодные двойные распевы лорда Морнингтона и д-ра Дюпюи и прочих. Теобальду это не нравилось, но он это допускал или смотрел на это сквозь пальцы.

Потом Кристина сказала: