Пылающий берег

О’ва бросил свою ношу, опустил голову и в точности повторил движения антилоп, подскакивая на прямых ногах, щелкая пальцами за спиной; он словно превратился в одну из этих стремительных маленьких антилоп, и обе женщины так расхохотались, что им пришлось сесть на землю и обняться. Веселье еще долго не утихало даже после того, как холмы скрылись в дымке зноя, и отступило лишь при давящей жаре полуденного солнца.

Во время этих долгих дневных остановок О’ва уходил в сторонку от женщин; Сантэн уже привыкла видеть его крошечную фигурку, сидевшую со скрещенными ногами в тени акации неподалеку, — бушмен складным ножом выскребал шкуру сернобыка, разложив ее на коленях. В течение дневных переходов он нес эту шкуру на голове, аккуратно свернув ее, а когда Сантэн однажды попыталась просто рассмотреть ее, О’ва так разволновался, что Сантэн быстро отступила, успокаивая его:

— Я ничего плохого не хотела, старый дед!

Но в ней разгорелось любопытство. Бушмен был искусным мастером и обычно с удовольствием показывал свою работу. И не возражал, когда Сантэн наблюдала, как он расщепляет мягкую желтую кору колчанного дерева кокербума, сворачивает ее в колчан для запасных стрел и украшает рисунком из птиц и животных, выжигая их на коре угольком из костра.

Он показывал ей, как затачивать наконечники стрел, изготовленные из твердой белой кости, терпеливо водя ими по плоскому камню, и Сантэн удивлялась их остроте. Он даже взял Сантэн с собой, когда пошел добывать личинок, из которых готовил яд для стрел — яд, который свалил огромного сернобыка и мог убить человека за несколько часов. Сантэн помогала ему выкапывать некий особый куст и выбирать из земли коричневые шарики — это были куколки насекомых: там в белой жирной массе скрывались зародыши жуков диамфидий.

Обращаясь с насекомыми крайне осторожно, потому что малейшая капля содержимого их тел могла проникнуть через любую царапину на коже, что означало медленную, но верную смерть, О’ва превращал их в пасту, которую сгущал соком сансевиерии, после чего смазывал этой клейкой массой наконечники стрел. Из древесного волокна той же сансевиерии он сплетал тонкие шнурки, которыми привязывал наконечники к стрелам.

Он даже разрешил Сантэн смотреть, когда вырезал для себя примитивную, похожую на карандаш дудочку, на которой аккомпанировал себе пронзительным свистом во время танца, или когда украшал резьбой метательную палку, которой сбивал на лету франколинов, или когда сшибал с верхних веток акаций синеголовых ящериц. Но, трудясь над шкурой сернобыка, он уходил подальше и работал в одиночестве.

Песчаная река, по которой они шли так долго, наконец превратилась во множество резких извилин, как будто река билась в конвульсиях, словно гадюка, а потом вдруг закончилась вмятиной с плоским дном, такой широкой, что деревья на ее дальней стороне выглядели просто темной колышущейся линией на горизонте. Поверхность этой чаши белела кристаллами соли. Отражение полуденного солнца от этой поверхности было таким ярким, что на него больно было смотреть, и небо над ней превратилось в бледное серебро. Бушмены называли это «большим белым местом».

На крутом берегу чаши они устроили укрытие более крепкое и надежное, чем все прежние, придав стоянке видимость некоего постоянства. Двое сан занялись обычными делами, хотя Сантэн ощущала некое скрытое ожидание чего-то.

— Почему мы остановились здесь, Ха’ани?

Каждый лишенный событий день делал Сантэн все более нетерпеливой и беспокойной.

— Мы ждем, когда можно будет перейти, — вот и все, что сказала ей старая женщина.

— Перейти куда? Куда мы идем? — не отставала Сантэн, но Ха’ани лишь неопределенно махнула рукой в сторону востока и произнесла некое название, которое Сантэн поняла как «место, где ничто не должно умирать».

Ребенок Сантэн рос в ее раздувавшемся животе. Иногда ей становилось трудно дышать, она почти не могла достаточно удобно улечься на голой земле. Она делала себе нечто вроде гнезда из мягкой травы, и это смешило двух старых сан. Для них голая земля была отличной постелью, а вместо подушки они пользовались собственными плечами.

Сантэн лежала в груде травы и пыталась сосчитать дни и месяцы, что прошли с тех пор, как они с Майклом были вместе, но время расплывалось и растягивалось, и она не могла сообразить, когда придет час родов. Ха’ани подтверждала ее уверенность, исследуя живот Сантэн осторожными знающими пальцами.

— Малыш спешит, он хочет освободиться. Это будет мальчик, Хорошее Дитя, — обещала она и уводила Сантэн в пустыню собирать особые травы, которые должны были понадобиться во время родов.

В отличие от многих людей каменного века, сан прекрасно знали все о процессе деторождения и видели в сексуальном акте не что-то самостоятельное, а первый шаг на длинном пути появления новой жизни.

— А где отец твоего ребенка, Хорошее Дитя? — спросила как-то бушменка, и, увидев слезы на глазах Сантэн, тут же тихо ответила самой себе: — Он умер в северных землях на краю мира. Так?