Пылающий берег

Лотар и его скауты сражались с Союзом своими методами, отравляя колодцы на пути врага, подрывая железнодорожные рельсы, обходя отряды и грабя обозы снабжения, устраивая засады и закладывая мины. Они нападали ночью и на рассвете, уводили лошадей, сами уже находясь на пределе выносливости.

Но все это было тщетно. Бота и Сматс обошли маленькую германскую армию с двух сторон, и, когда список убитых и раненых дошел до пятисот тридцати, полковник Франк сдался; но не сдался Лотар де ла Рей. Держа данное отцу обещание, он забрал остатки своего отряда скаутов и ушел с ними на север, в страшный коричневый вельд, чтобы продолжать борьбу.

Мать Лотара, Кристина, а также его жена и ребенок очутились в лагере для интернированных немцев, устроенном Союзом в Виндхуке, и там умерли.

Умерли они в результате эпидемии тифа, но Лотар де ла Рей знал, кого в итоге он должен винить в их смерти, и в пустыне он лелеял и взращивал свою ненависть, потому что ничего другого у него не осталось. Его семью убили англичане, его земли захватили и конфисковали… Ненависть стала тем топливом, что гнало его вперед.

Теперь, стоя рядом со своей лошадью на гребне одной из высоких дюн, он смотрел на зеленый Атлантический океан, где над холодным Бенгельским течением в первых лучах солнца висела дымка.

Перед ним в клубящемся тумане словно возникало лицо матери. Она была прекрасной женщиной. Высокая и статная, с густыми светлыми волосами, что ниспадали до колен, когда она их расчесывала, но обычно она их заплетала в толстые золотые косы и укладывала на голове, что еще больше подчеркивало ее рост. Глаза у нее тоже были золотыми, а взгляд прямой и холодный, как у самки леопарда.

Она пела, как валькирии Вагнера, и передала Лотару свою любовь к музыке, наукам и искусствам. А еще передала ему свою внешность, классические тевтонские черты и густые локоны, которые теперь спадали ему на плечи из-под широкополой фетровой шляпы, украшенной пучком перьев страуса, — их Лотар заткнул за привязанный к шляпе шарф, защищавший от солнца его шею. Волосы его, как и волосы Кристины, имели цвет только что отчеканенной бронзы, но брови над золотистыми леопардовыми глазами были густыми и темными.

Красота пейзажа задевала сердце Лотара так же, как могла бы тронуть музыка; словно скрипки, играющие Моцарта, она вызвала из глубины его души такую же мистическую печаль. Море было зеленым и спокойным, рябь не портила его бархатного блеска. Тихие мягкие звуки дыхания океана нарастали и утихали, как дыхание живого существа. Вдоль всего берега густая масса темных водорослей гасила движение моря. Груды ламинарии мягко двигались, словно танцуя менуэт, кланяясь и поворачиваясь в ритме океана.

Выступающие в залив мысы были вооружены скалами, приобретшими геометрические формы и покрытыми белыми пятнами помета морских птиц и тюленей, что обитали на них. Шкуры тюленей блестели в лучах солнца, сочившихся сквозь туман, странные гудящие крики животных доносились до Лотара, стоявшего на дюне высоко над ними.

У входа в залив скалы уступали место темно-желтому, как львиная шкура, пляжу, а перед дюнами лежала широкая лагуна, обрамленная кивающим тростником — единственной здесь зеленью. В мелкой воде лагуны бродили длинноногие фламинго. Их изумительное розовое оперение горело, подобно некоему неземному огню, притягивая взгляд Лотара, отвлекая его от моря.

Но фламинго были не единственными птицами в лагуне.

Здесь суетились толпы пеликанов и белых цапель, мелькали одинокие голубые цапли, и еще легион разной длинноногой мелочи бродил по богатым пищей водам.

Дюны, на которых ждал Лотар, напоминали гребень чудовищного змея — они ползли, извиваясь, вдоль берега, кое-где поднимаясь на пять сотен футов и даже больше, и ветер превращал их беспокойные, постоянно меняющиеся глыбы то в плоские тарелки, то в торчащие ножами пики.

Внезапно далеко в море возникло некое движение, и шелковая зеленая поверхность там сменила цвет на металлический. Нервы Лотара натянулись, волна предвкушения пронеслась по венам. Неужели это то, чего он ждал, бодрствуя все эти недели?

Он поднес к глазам бинокль, висевший на его груди, — и разочарованно вздохнул.

Он понял, что это всего лишь косяк рыбы, но какой косяк! Верхняя часть живой массы выпирала над поверхностью воды, и, пока он наблюдал, остальная часть косяка поднялась, чтобы полакомиться зеленым планктоном; волнение на поверхности распространилось настолько, насколько мог видеть глаз, до края туманной полосы в трех милях дальше; океан как будто вскипел жизнью. Это был косяк сардин шириной в добрых пять миль — каждая рыбина величиной не превышала мужскую ладонь, но их бесчисленные миллионы рождали силу, способную двигать океан.