Пылающий бог

Рин ошарашенно уставилась на них.

– Так нельзя. Это не… Это же преступление. Отвратительно.

– Это еда.

Пипацзы устало посмотрела на нее – такой бессмысленный и угрюмый взгляд бывает только от голода. «Ну давай, – говорили ее глаза. – Убей меня. Я даже не почувствую».

И тут Рин заметила, что труп не так уж зверски поврежден, как показалось сначала. Такую видимость создавал кровавый снег вокруг. Девушки сделали лишь два аккуратных разреза. Один над сердцем, а другой над печенью. Они вытащили только два органа, а значит, уже пробовали человеческое мясо. Явно имели кое-какой опыт, но застукали их впервые.

Но как с ними поступить? Обречь их на голод? Она не могла заставить их ограничиться скудным пайком. Его было явно недостаточно, чтобы продержаться. Рин хватало еды только потому, что она была генералом, спиркой, единственным человеком в армии, которому не позволят голодать. А до Пипацзы и Цзюто никому нет дела, они даже не солдаты. Ими можно пожертвовать.

Можно ли наказать девушек лишь за то, что хотели выжить?

– Возьмите все, что собирались, и сложите в мешок, – наконец сказала она. Рин не могла поверить, что произносит эти слова, но в тот момент ничего более подходящего в голову не пришло. – Заверните так, чтобы не стекала кровь. И ешьте, только когда никто не видит. Если вас снова на этом поймают, я не смогу вам помочь. Понятно?

Пипацзы слизнула кровь с нижней губы.

– Вам понятно? – повторила Рин.

– Как скажешь, – пробормотала Пипацзы и кивнула сестре.

Обе молча опустились на колени рядом с телом и продолжили извлекать органы.

Не только Пипацзы и Цзюто начали есть человечину. Просто они были первыми. Чем дольше длился поход, тем очевиднее становилось, что запасов провизии не хватит. Армия питалась соленой рыбой маяу и чашкой рисовой похлебки в день. Еду добывали, где только можно. Некоторые солдаты даже жевали древесную кору, чтобы заглушить приступы голода, но на такой высоте растений было мало, не говоря уже о животных.

Так что Рин не удивилась, когда пошли слухи о каннибализме – обычно ели жертв мороза и голода, расчленяли их, жарили или брали с собой в дорогу.

– Лучше ничего не говори, – посоветовал Катай. – Если ты разрешишь им, то вселишь в них ужас. Если запретишь, они не подчинятся. Лучше промолчи, как будто ничего не знаешь.

Рин не видела другого выхода. Она знала, что это будет трудный поход, но с каждым днем будущее казалось все более мрачным. Моральный дух, такой крепкий в начале пути, начал таять. Солдаты шептались и жаловались, говорили, что Рин сама не знает, куда идет. Училась в Синегарде, а не может найти нужный проход в проклятых горах. Ведет их на смерть. Расшаталась дисциплина. Солдаты делали вид, что не слышат ее приказы, и не выполняли их. По утрам требовался почти час, чтобы разбудить всех и отправиться в путь. Сначала появились отдельные дезертиры, потом солдаты сбегали десятками.

Венка предложила высылать за ними поисковые отряды, но Рин не видела в этом смысла. Что это даст? Дезертиры сами приговорили себя к смерти – в одиночестве они замерзнут или умрут от голода за считаные дни. А для победы или поражения в последней битве численность армии роли не играет.

Имела значение лишь гора Тяньшань. Их будущее находилось где-то там, в этой сверкающей белизне – либо они разбудят Жигу, либо погибнут.

Дни начали сливаться в один. Не было заметно никакой разницы между монотонными страданиями, одно не отличить от другого. Рин совершенно вымоталась, ее охватило безразличие. Она чувствовала себя наблюдателем, а не участником событий, словно эта прекрасная, но самоубийственная борьба происходит на сцене театра теней, будто все это уже случилось в прошлом и превратилось в легенду.

Они не люди, а рассказы о людях, картины на свитках, украшающие стены. Местность вокруг менялась, становилась ярче и красивее, словно подчеркивая мифологический статус путешествия. Снег сверкал невероятной белизной. Туман сгустился, окутанные им горы выглядели не такими прочными, расплываясь по контурам. Небо приобрело нежнейший голубой оттенок, но не радостную синеву ясного летнего дня, а акварельную мягкость, нанесенную на холст густой кистью из кроличьего меха.

Вокруг летали алые птицы с длинными хвостами. Из древесной коры проступали человеческие лица – они не были вырезаны, а выросли сами, и на этих блаженных лицах не отражались ни горечь, ни суета. Белый олень застыл при их приближении так смирно, что Рин могла погладить его мягкие уши. Солдаты пытались охотиться на животных, но безуспешно – при виде стальных мечей олень тут же скрылся. И Рин втайне обрадовалась, ей казалось неправильным лишать жизни такое прекрасное животное.

Она не была уверена, что это не галлюцинации, вызванные безумной усталостью. Но если и так, то это были групповые галлюцинации – мифические и прекрасные грезы.