Работорговцы. Русь измочаленная

– Да, батя, – кивнул Жёлудь. – В лесу шведам с нами не сладить, на воде разве что. Как с воды в лес сунутся, так и края им.

– Верно мыслишь, – поощрительно сказал Щавель и мягко ткнул в плечо Лузгу: – А ты что думаешь?

– Вопрос не по окладу, командир. Моё дело в оружейке сидеть и стволы чинить. По лесу вы сами бегайте. Угораздило же меня подписаться на этот мутный поход в Белорецк!

Лузга помотал блевотным ирокезом, сокрушаясь о собственной глупости и проявленном в Новгороде малодушии.

– Без тебя никуда, – сказал Щавель. – У тебя в Белорецке кореша остались.

– Какие там кореша! Все суки, за осьмушку пеклеванного сдадут.

Дошагали до старой насыпи, спустились с неё и оказались за границей города. По тракту мимо Газовой деревни дошли до Льнозавода, свернули в лес, чтобы не отсвечивать на дороге, двинулись, ведомые Жёлудем, к цели. Льнозавод остался за спиной, а по правую руку завонял Новотверецкий канал. Под ногами хлюпало, пахло тиной, замшелой корой и сочной болотной травой. Жёлудь сразу приободрился, котомка перестала тянуть к земле, шаг сделался упругий, мягкий.

– Какого чёрта мы тут попёрлись? – возмущался Лузга, который сразу увяз и начал плестись в хвосте. – Шли бы как люди по дороге.

– Заметят на дороге, – Щавелю лес тоже придал сил. – Нам чужие глаза не нужны, обвыкайся ходить с нами. Жёлудь, возьми его на буксир.

Парень зацепил Лузгу за ремень, повлёк за собою. Лузга отбивался и шипел, но бесполезно.

– Михана-то почто не взял, батя?

– Каждому своё, – только и сказал Щавель.

– Михан, он кто? – спросил Лузга.

– Сын мясника Говяды.

– Первый мясник в Тихвине, что ли?

– Да.

– Поня-а-атно, – многозначительно протянул Лузга, резво шевеля копытами на молодецкой тяге. Дыхалка его стала сдавать. – Может, хорош, командир?

– Пришли практически, – доложил Жёлудь.

Встали.

– Где? – спросил Щавель. Жёлудь указал левее и вперёд. Медленно двинулись, вскоре за деревьями возник просвет. – Люди были там?

– В тот раз не приметил, а по времени было так же, как сейчас.

Деревья расступились, подлесок стал жидким.

– Ни хрена себе поварня, – сказал Лузга.

* * *

Витязей на драку подначил подлый бард Филипп.

Когда Щавель, Жёлудь и Лузга покинули в неизвестном направлении двор, у Михана ажно щёки запылали от обиды. «Обесчещенного взяли, а мной пренебрегли?! – надул губы молодец, а потом стиснул зубы. – Ну и пусть! Я-то друзей найду. А если Жёлудь станет изгаляться, по сусалам въеду».

– Э-гей, паря, – тронул за рукав бард Филипп. – Гляди веселей. Чего понурился?

Михан всхрапнул, аки конь, набрал полон рот харчей с соплями, сплюнул в пыль, растёр сапогом.

– Вот так! Насрать и размазать, – одобрил бард. – Ты орёл, паря. Айда с нами в кабак, развеешь грусть. Вишь, Скворец с Ершом подтянулись, компания что надо собирается.

Этих двоих Михан уже знал, сблизились за время освоения Едропумедова наследия. Ёрш и Скворец всюду держались вместе. Ёрш, жилистый востроносый, с мелкими движениями; Скворец – рослый, с мясистой ряхой, вальяжный не по чину, был старшим в боевой тройке и метил в десятники.

– Айда, что ли? – собрал их вместе Филипп.

– Идём накатим как следует, – Скворец обозрел лесного парня, будто одаривая милостью, и четвёрка двинулась в кабак.

Бард нацелился на греческий низок «Исламская сельдь», в котором они ещё ни разу не были. Накануне Филипп пропился вдрызг, хорошо, хоть гусли уберёг. Теперь он рассчитывал похмелиться за счёт собутыльников, полагая, что у Михана сохранилось сколько-нибудь из взятых в дорогу средств.

Яркая рыбина над входом в корчму переливалась всеми оттенками зелени, дескать, в какой цвет хочу, в такой и покрашусь, а полумесяц её жаберной крышки кагбэ намекал игриво отворить дверь забегаловки и пуститься во все тяжкие. Держал низок грек Ставриди, бывший купец и клеймёный гребец с турецкой галеры.

Компания спустилась по пропитанным многолетней блевотиной ступеням в барный зал. Несмотря на ранний час, возле стойки толпился досужий народец, втюхивая за чарку розданное от щедрот барахло. Было ещё не слишком людно, но уже шумно.

– Нацеди-ка, хозяин, нам четыре чарки сердитого для разгона! – перекрыл своим певческим баритоном общий гам Филипп, доставая из кошеля завалящую медную монетку, и запустил по стойке к корчмарю.

Только один лишь Михан услыхал, как бард сопроводил её едва различимым шёпотом: «Катись, грош, ребром, покажись рублём». Грек ловко перехватил монетку, припечатал к доске, рассмотрел, удовлетворённо кивнул и наполнил стопари мутно-зелёного звономудского стекла. Отсыпал сдачи как с рубля.

– Ну, за нас с вами! – провозгласил бард, молодцы ухнули.

– А вон и нам место, – распорядился Скворец, указывая на ближний стол, за которым скучились соотечественники Ставриди.

Расположились с пустого края. Михан, слегонца разжившийся на едропумедовом хозяйстве серебром и медью, притаранил кувшин красного. Дубовые кружки сдвинулись вровень, лязгнули коваными ободами. Весьма довольный собой Филипп достал гусли, положил на колени, откинулся будто на невидимую стену.