Работы о Льве Толстом

Вот каков был процесс и характер восприятия в кругу родных и знакомых. Для широкого круга читателей эти эмоции узнавания, превращавшие роман в семейный мемуар, отсутствовали. Совершенно ясно, что Толстой, пойдя таким своеобразным путем, рассчитывал не на узнавание, а на ощущение конкретной и интимной до­машности. Путь был выбран приципиально — как вывод из антиисторизма. Тем самым, действительно, роман из исторического превращался в антиисторический. В литературу, в противовес общественным и политическим темам, была пущена принципиальная и густая домашность. Из писем Анненкова и Блудовой видно, что эта тенденция романа была не понята — домашность вызвала недоумение. Не по­нял ее и Тургенев, который 16/28 марта писал к И. П. Борисову (приятелю Фета и Толстого): «К истинному своему огорчению, я должен признаться, что роман этот мне кажется положительно плох, скучен и неудачен. Толстой зашел не в свой мо­настырь, и все его недостатки так и выпятились наружу. Все эти маленькие штуч­ки, хитро подмеченные и вычурно высказанные, мелкие психологические замеча­ния, которые он под предлогом "правды" выковыривает из-под мышек и других темных мест своих героев, как это все мизерно на широком полотне историческо­го романа! И он ставит этот несчастный продукт выше "Казаков"! Тем хуже для него, если это он говорит искренно. И как это все холодно, сухо, как чувствуется недостаток воображения и наивности в авторе, как утомительно работает перед читателем одна память мелкого, случайного, ненужного. И что это за барышни! Всё какие-то золотушные кривляки. Нет, этак нельзя; так пропадешь, даже с его талантом. Мне это очень больно, и я желал бы обмануться»[519]. Характерно, что Тургенев исходит в этом отзыве из предпосылки о «широком полотне историче­ского романа», не видя, что именно этой предпосылки у Толстого нет, а есть пред­посылка совсем иного содержания. 23 января 1865 г., перед выходом «Русского вестника» с началом романа, Толстой писал Фету: «На днях выйдет первая поло­вина 1-й части 1805 года. Пожалуйста, подробнее напишите свое мнение. Ваше мнение да еще мнение человека, которого я не люблю тем более, чем более я вы­растаю большой, мне дорого — мнение Тургенева. Он поймет. Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера; печатаемое теперь мне хоть и нравится более прежнего, но слабо кажется, без чего не может быть вступление. Но что дальше будет — беда!!! Напишите, что будут говорить в знакомых вам различных местах и, главное, как на массу. Верно, пройдет незамеченно. Я жду этого и желаю; только бы не ругали, а то ругательства расстраивают ход этой длинной сосиски, которая у нас, нелириков, так туго и густо лезет». Надо полагать, что «ругательства» Турге­нева не были сообщены Толстому.

Итак, Толстой приступил к войне, сохраняя, конечно, принципы антиисториз­ма и домашности, но изменяя жанр. Отныне роман должен был строиться на со­четании двух контрастирующих планов и, тем самым, двух контрастных стилей. В связи с этим встали совсем новые вопросы и потребовались новые источники. Явился вопрос о конструкции, до сих пор мало беспокоивший Толстого. Пока роман писался в семейном плане, трудность заключалась только в выборе персо­нажей и в определении судьбы каждого из них. Об этом Толстой и писал Фету 17 ноября 1863 г.: «Обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущи­ми людьми предстоящего сочинения, очень большого, и обдумать миллионы воз­можных сочетаний, для того, чтобы выбрать из них ¹/_тт — ужасно трудно. И этим я занят». Теперь явились трудности другого рода. По дневникам 1865 г. видно, что именно в этот момент ломался и строился заново весь план и весь жанр романа. После пережитого в декабре 1864 г. разочарования Толстой возвращается к работе: «Надо написать свой роман и работать для этого» (19 марта 1865 г.). 20 марта запи­сано: «Крупные мысли! План истории Наполеона и Александра не ослабел. Поэма, героем которой был бы по праву человек, около которого все группируется, и ге­рой — этот человек».