Радин

Тавира была тихим убежищем, тягучие дни там были похожи один на другой, и зимний ужас стал крошиться понемногу, стираться с листа, словно рисунок углем. Так бывает, когда в городе налетает шторм, набережная пустеет, волны ломятся через каменный мол, будто овцы через забор, а потом все внезапно кончается, берег застилает серая, едва просвеченная солнцем мгла, а люди поглядывают в окна и ждут, что выкатится солнце, красное и распаренное. Вот в этой серой мгле мы и жили, как будто в ожидании просвета, и мне, впервые в жизни, было спокойно и не страшно.

Прошлым летом Иван оставил мне записку, которую я не смогла выбросить, хотя ничего особенного в ней не было. Он мне часто подбрасывал разные обрывки, то в сумку сунет, то в карман пальто, ему казалось, это должно меня веселить. Этот клочок застрял у меня в косметичке, так и приехал в Тавиру вместе с шампунями и тальком. Когда я его нашла, то закрылась в душевой и немного поплакала. Вот старый мореход, из тьмы вонзил он в гостя взгляд, кто ты? чего тебе, старик? твои глаза горят!

Почему все мои мужчины должны быть с червоточиной? В каждом из них живет кто-то еще, ненужный, посторонний, я как будто слышу его запах. От Понти пахло беспокойством, застоявшейся водой, дешевым лосьоном для бритья, купленным в гостиничной лавке. Но глаза у него горели, прямо как у морехода. Когда мы оставались одни, он снимал очки, и весь жар выплескивался мне в лицо.

Радин. Четверг

Возвращаясь от Лизы, он нарочно пошел длинным путем, надеясь заглянуть в парикмахерскую, замеченную в прошлый раз возле пожарной части. Таких в его районе не было: допотопная, с деревянными панелями, в витрине стоял огромный граненый флакон с подкрашенной водой. Мастер был свободен, Радин с удовольствием опустился в кресло, вдохнул знакомый «Musgo Real», пахнущий сеном, и закрыл глаза.

– Все эти боксы, цезари, милитари, – ворчал мастер, оглядывая Радина в зеркале, – стоит отойти от салона на пять шагов – и они превращаются в неряшливую щетину. А у вас волос есть, и хороший волос, прочный!

Все это новое искусство – вздор, а этих здоровенных мужиков отдать бы в арестантские роты, вспомнил Радин и улыбнулся мастеру, маленькому румяному старичку.

Каково было аспиранту, когда он понял, что студия Понти пуста, как разграбленный скифский курган? Думаю, он обыскал виллу так же тщательно, как я обыскал полосатый домик в порту. Радин снова открыл глаза, потому что его постучали по плечу, увидел бутылку шампуня, поднесенную к носу, понюхал и кивнул. Понял ли он, что Понти жив и поселился в портовой хибаре? Понял или нет, он сохранял молчание, и это обстоятельство меня завораживает. Я бы не выдержал, вырыл бы ямку в земле и прокричал в нее все, что узнал.

Кристиан в этой истории представляется мне Арлекином, невезучим заложником судьбы. В комедии арлекин попадал обыкновенно в руки судей, его вешали или топили, но он непременно выходил сухим из воды. А бедный австриец остался в воде навсегда. Доменика в этой пьесе – seconda innamorata: хороша, но недостаточно породиста, чтобы получить главную роль. Я мог бы защитить ее, сказать, что на закрытии выставки Гарая могут арестовать, затея с подделками вскроется, будто кратер вулкана, и горячий пепел полетит во все стороны. Еще не поздно придумать причину и отменить аукцион.

Радин очнулся в кресле, услышав громкое acabou! Старичок, еще больше разрумянившись, смотрел на него в зеркало и смиренно ждал похвалы. Стрижка была такой же старомодной, как салон, и напоминала канадку, которую Радин носил на первом курсе колледжа, но он был доволен, оставил чаевые и долго прощался с мастером за руку.

Вдыхая запах прелого сена, Радин вышел на улицу и набрал номер виллы «Верде». К телефону долго не подходили, потом служанка ответила – с набитым ртом, так что он представил ее на кухне пробующей начинку для пирога. А вот и ты, шмелик, подумал Радин, живешь себе, опыляешь клевер. Я мог бы поставить шмелиную ловушку и убедиться, что я прав. Такие ловушки у нас на даче висели возле малинника, бутылки со срезанным верхом, в которые наливали пиво или компот. Но я не стану.

– Хозяйки не будет до вечера, – сказала Малу, – до свидания, сеньор!

Он направился в сторону центра и по дороге несколько раз поглядел в витрины, чувствуя себя ловким и загорелым кабальеро. В этой истории уже двое свалились замертво, игрок и школяр, любители уиппетов, обоим не было даже тридцати. Двое юных веронцев погибли, а короли и пожилые мавры все еще живы. Нет, что я вру, это ведь не шекспировский мир, здесь другие бури, и речь почти никогда не идет о любви.